Что касается основных действующих лиц мемуаров, то Фёдор – мой родной прадед, Василий и Устинья – его родители, Фаддей и Иван (автор) – его братья. Об остальных вы можете прочитать сами. И надеюсь, что вам будет интересно!

Всеволод ГЛУЩЕНКО, г. Ржев

ГЛАВА 1

Кто вспоминает

Родился я 24 февраля 1874 года в уездном городе Вольске на Волге. О первых двух годах ничего не помню, их как бы не было.

Первое пятно из небытия смутно вспоминаю так. Я иду куда-то в гору. Сгущается вечер. На этом, по правде говоря, и гаснет воспоминание. Дальше со смешком и не раз вспоминали за меня взрослые – мать, братья, отец, и при этих подсказках иногда мне казалось, что и сам я кое-что помню.

Вероятно, мальчик знал уже тогда и подметил, что каждый день к вечеру брат и отец приходят оттуда, с тёмной горы, из какой-то лавки. И, должно быть, по чувству, которое в детстве свежо и свободно, не связанное страхом и знанием, однажды я пошёл навстречу брату и отцу в тёмную гору, желая, может быть, дойти до таинственной лавки. На горке мальчуган приостановился: впереди уходила в темноту большая базарная площадь, и он, вероятно, глядел нерешительно в эту чёрную и огромную пустоту. А слева и близко сиял огнями белый каменный дом, и сладкой волной колыхнулась оттуда музыка. Мальчик забыл отца и брата, свернул в открытые каменные ворота на чистый, большой двор к светлому крыльцу, шагнул, очарованный звуками и светом, по каменным ступеням и через двери, распахнутые от духоты, вошёл в переднюю, а затем в гомонящий, сияющий зал, откуда всё слышнее звучала и всё сильнее тянула его к себе музыка.

Здесь шла купеческая свадьба. Босоногого уличного мальчугана возбуждённые гости, надо полагать, встретили смехом. Потом, позабавившись, вывели на улицу, а здесь, в ночной темноте, по счастливой случайности, набегавшись по всем закоулкам, встретили мальчика встревоженные братья и отец. В тихой мещанской семье случай был ярким. О нём не раз говорили с удивлением и смехом, и он в памяти мальчика закрепился почти как символ: первый сознательный шаг в жизни был нерешительный и двойственный – по-родственному, по бытовому долгу, по семейной привычке, пошёл мальчик за отцом и братом в лавку, как бы по деловой дороге, а что-то другое в его натуре, неожиданное и сильное, потянуло к музыке, к приманке, к искусству. С этой двойственностью в себе, вроде трещинки, вступил мальчик на извилистую тропинку, именуемую жизнью.

Второе воспоминание. Сияет солнце, блестит вода, чрез воду лежит длинная доска, по ней иду я. Может быть, и чувствую, что вода для меня большая и страшная, но иду доверчиво и просто, потому что впереди, хотя и довольно далеко, копаются у затопленного забора два моих старших брата. Живём мы около речки Малыковки, речка впадает Волгу, и весной, в большое половодье, Волга, вздуваясь, заливает речную долину, переполняет речку и вливается на наш двор. Кажется, братья, смеясь, поманили меня, а потом отвернулись и поправляли затопленный забор. Но тут я падаю в воду, и воспоминанье гаснет вместе с временной потерей жизни.

Очнулся я на постели. Комната залита солнцем. На мне новенькая голубая рубашка, и на рукаве почему-то прицепился круглый, мохнатый и колючий репей – должно быть как-то попал сюда со дна и с прежней мокрой рубашки. Пытливо, озабоченно, а потом со смешком смотрят на меня мать и два брата. Кажется, они боялись, что я уже захлебнулся и не отойду.

Но как скудна наша память о раннем детстве! Из того необыкновенного времени, когда маленький человек впервые знакомится с огромным и сложным миром, когда он непостижимо ухватывает основы языка и ощупью, но цепко карабкается вверх от уровня животных, из этого чудесного опыта память скупо и капризно даёт лишь бледные, редкие и случайные пятна. И с трудом находишь в них намёки на то жаркое действие, которое поразило в своё время ребёнка.

Я лежу на земляном полу под какой-то дерюжкой. Пронизывает утренний холодок. Пахнет пыльцой, сапожным варом, верёвками, кожей, – всем тем немудрящим крестьянским товаром (голицы, бахилы, вожжи, супони, хомутины, решета, дёготь), с которым мы выехали на ярмарку. Сквозь щели забитой на ночь досками лавки синеет рассвет. Я напросился ночевать на ярмарке (на «ярманке», как говорили тогда и как хотелось бы говорить мне до сих пор, так как «ярманка» звучнее и милее). Ярманка – большое и весёлое событие для уездного города, а для трёхлетнего мальчика – огромное.

В лавке днём не до меня, а мне в лавке, должно быть, не интересно, и я невозбранно брожу по ярманке. Всё относительно в мире, и каким, вероятно, грандиозным и таинственным казалось малышу это пыльное, голосистое, людное торжище! А память удержала малое. Ярче всего помнится ветхий навес в стороне на горке, устланной покато и скользко пыльной, коротенькой, затоптанной травой. Здесь всегда толпился народ. И мальчик с трудом и неполно видит, что навес разделён перегородками на несколько отделений, и внутри стоят столы и скамейки. И в каждом отделении пылают очаги, а на огне в больших сковородах кипит масло, и около каждой сковороды стоит румяная и потная от жары женщина с засученными рукавами на голых, толстых руках. В одной руке она держит живое белое тесто, а пальцами другой руки быстро и ловко отщипывает пупырышки от теста, которое вытягивается гусиной шеей. Женщина бросает пупырышки в кипящее масло. Они срастаются по четыре вместе, быстро пухнут, румянятся, блестят маслом. Женщина необыкновенно ловко чем-то их перевёртывает, подбрасывает и выкладывает на блюда. И все эти женщины непрерывно голосят: