– Оладьи! Горячие оладьи! С пылу с жару! Подходите! Получайте!

А самая голосистая, самая весёлая, самая толстая и самая ловкая баба у крайнего очага сыплет прибаутками:

– С пылу с жару, на копейку пару, попробуйте нашего товару! – Лукаво и напевно звучит её призывный голос, и в масляном чаду приветно лоснится её жаркое лицо с умильными ямочками на толстых щеках, и мигают в дыму весёлые глаза, и наскоро вытирает она как-то локтем обильный пот со лба. Счастливцы с деньгами протискиваются внутрь, усаживаются на скамейках за столами, и к ним подносят на тарелках стопочки румяных, горячих, пахучих оладий. А толпа пред навесом колышется. Раздумье на лицах борется с горячим и близким соблазном. Звенят медяки, мелькают в корявых руках нежные и дымные оладьи, и, жуя на ходу, жмурясь от наслаждения и усмехаясь над своей торопливой жадностью, отходят счастливцы, давая место новому приливу. Сквозь толпу продираются иногда от очагов, держа высоко над головой деревянные лотки с коленцами оладий, полуприкрытых замасленной тряпкой, озабоченные женщины. И эти лотки плывут над толпами по всей ярманке, с волнующими воплями:

– Оладьи! Горячие оладьи!

И соблазн этот распространяется дальше и дальше. В ярмарочную неделю по всем тихим улицам уездного города разносятся певучие, звенящие звуки:

– Оладьи! Оладьи! Горячие оладьи!

А из-под навеса, от очагов и сковород валит вместе с чадом и дымом изумительный запах жареного конопляного масла, и мальчику кажется, что не у него одного усладостно трепещут ноздри и замирает сердце, но что запах этот заливает всю толпу близким и доступным счастьем, и вместе с лотками, улыбаясь рядами румяных оладий, он струится над ярманкой и плывёт дальше по всем улицам городка. Как дыхание весёлой ярманки, вкусный и приятный запах тревожит утехой весь скучный городишко.

Должно быть, мальчик с восторгом лепетал об оладьях у себя в лавке, потому что ему дали копейку, и счастье придвинулось к нему вплотную. Вот это и запомнилось мальчику. С копейкой в руке стоит он позади толпы. Перед ним топчутся огромные ноги в пыльных сапогах, в лаптях с перевитыми повыше лаптей онучами – густой лес живых и страшных ног закрывает ему доступ к оладьям, и мальчик не решается шмыгнуть среди топчущихся ног.

– Ты что? Оладьи? – подсочил к нему какой-то бойкий мальчуган и зорко посмотрел на зажатую в руке копейку. – Давай, я тебе куплю! Давай скорее!

Я протянул ему копейку.

– А ты здесь стой, – проворно схватил мальчуган копейку.– Смотри, никуда не отходи, слышишь. Я сейчас, живой рукой.

Он исчез в толпе. Я ждал. Толпа колыхалась. Шипели сковороды, валил клубами пахучий чад. Чем-то смешили публику голосистые женщины. Люди гоготали. Страшные ноги в пыльных сапогах и растоптанных лаптях близко и опасно переминались. Я старательно держался на своём месте. Бородатые лица жевали оладьи. Ну, и я сейчас узнаю вкус удивительных оладий. А бойкого, услужливого мальчика что-то не видно. Я жду долго, недоумеваю. Должно быть, затёрли его в огромной толпе, и он потерял меня. Или я незаметно сошел со своего места? Вышла какая-то ошибка, которой я не понимал. Ждал я долго и полный недоумения вернулся в лавку.

Отец рассеянно усмехнулся на мой рассказ, а брат Фёдор с непонятным для меня торжеством воскликнул:

– Нуу, я так и знал! Эх ты, разиня! Он слопал твои оладьи, а ты стоял ждал не знай чего!

Фёдору было уже двенадцать лет, он для меня казался взрослым. Он вообще горячо просвещал меня, усердно делился своим жизненным опытом. И я верил ему. Но, должно быть, верил не всегда. Почему-то мне не верилось, когда он убеждал меня, что кругом кишат жулики и обманщики, и он очень ожесточался на моё к нему недоверие, пылал и раздражался. А я смущённо молчал. Мне всё же казалось, не сам ли я виноват? Не так понял мальчика, не там стоял, не туда глядел, не дождался! Не пойти ли опять на то же место? Не верилось, чтобы тот милый услужливый мальчик был воришка.