— Вот кого я искал, — раздался голос за спиной Егора.

Он обернулся. Это был его Мисник из исследовательского отдела. Мисник был филолог, специалист по новоязу. Он состоял в громадном научном коллективе, трудившемся над одиннадцатым изданием словаря новояза. Маленький, с темными волосами и большими выпуклыми глазами, скорбными и насмешливыми одновременно, которые будто ощупывали лицо собеседника.

— Хотел спросить, нет ли у вас лезвий, — сказал он.

— Ни одного, — с виноватой поспешностью ответил Егор. — По всему городу искал. Нигде нет.

Все спрашивали бритвенные лезвия. На самом-то деле у него еще были в запасе две штуки. Лезвий не стало несколько месяцев назад. В партийных магазинах вечно исчезал то один обиходный товар, то другой. Что-то можно было найти в магазинах джоберов, да и то если повезёт.

— Сам полтора месяца одним бреюсь, — солгал он.

Очередь продвинулась вперед. Остановившись, он снова обернулся к Миснику. Оба взяли по сальному металлическому подносу из стопки.

— Ходили вчера смотреть, как вешают военных преступников? — спросил Мисник.

— Работал, — безразлично ответил Егор. — В Сети, наверно, увижу.

— Весьма неравноценная замена, — сказал Мисник.

Его насмешливый взгляд рыскал по лицу Егора. «Знаем вас, — говорил этот взгляд. — Насквозь тебя вижу, отлично знаю, почему не пошел смотреть на казнь пленных».

Мисник был интеллектуалом, и это импонировало. Однако по каким-то скрытым глубоко внутри мотивам Егор не доверял ему и в разговоре старался быть осторожным. Наверное, потому, что тот любил заводить разговоры на скользкие темы, причём исподволь подводя к ним собеседника с тем, чтобы потом осудить того с позиций правоверности. Вдобавок было в нём что-то нечистоплотное, в частности, любовь к смакованию подробностей, которые в разговоре обычно стараются опускать. Вот и сейчас не обошлось без этого.

— Красивая получилась казнь, — мечтательно промолвил Мисник. — Когда им связывают ноги, по-моему, это только портит картину. Люблю, когда они брыкаются. Но лучше всего конец, когда вываливается синий язык… я бы сказал, ярко-синий. Эта деталь мне особенно мила.

— Следующий! — крикнула раздатчица в белом фартуке, с половником в руке.

Егор и Мисник сунули свои подносы. Обоим выкинули стандартный обед: жестяную миску с розовато-серым жарким, кусок хлеба, кубик сыра, кружку черного кофе «Победа» и одну таблетку сахарина.

— Есть столик, вон под тем видеокраном, — сказал Мисник. — По дороге возьмем водки.

Егор с удовольствием отделался бы от его компании, но не было веской причины. Как же надоело разыгрывать дружелюбие, которого нет и в помине! Вдобавок водки ему совсем не хотелось, но если откажется, Мисник начнёт приставать с ехидными расспросами, с какого времени Егор вдруг стал трезвенником, и нет ли в этом подкопа под устои партии.

Водки им дали в фаянсовых кружках без ручек. Они пробрались через людный зал и разгрузили подносы на металлический столик; на углу кто-то разлил соус: грязная жижа напоминала рвоту. Егор взял свою кружку, секунду помешкал, собираясь с духом, и залпом выпил содержимое. Потом сморгнул слезы — и вдруг почувствовал, что голоден. Он стал заглатывать жаркое полными ложками; в похлебке попадались розовые рыхлые кубики — возможно, мясной продукт. Оба молчали, пока не опорожнили миски. За столиком сзади и слева от Егора кто-то без умолку тараторил — резкая торопливая речь, похожая на утиное кряканье, пробивалась сквозь общий гомон.

— Как подвигается словарь? — из-за шума Егор тоже повысил голос.

— Медленно, — ответил Мисник. — Застрял на архаичных оборотах. Не каждому удаётся сразу найти соответствие.

Заговорив о новоязе, Мисник сразу взбодрился. Отодвинул миску, взял хлеб и кубик сыра и, чтобы не кричать, подался к Егору.

— Одиннадцатое издание — окончательное издание. Мы придаем языку завершенный вид — в этом виде он сохранится, когда ни на чем другом не будут говорить. Когда мы закончим, людям вроде вас придется изучать его сызнова. Вы, вероятно, полагаете, что главная наша работа — придумывать новые слова. Ничуть не бывало. Мы уничтожаем слова — десятками, сотнями ежедневно. Если угодно, оставляем от языка скелет. И столетие спустя ни одно слово, включенное в одиннадцатое издание, не будет устаревшим.