И вот из большого видеокрана в стене вырвался отвратительный вой и скрежет — словно запустили какую-то чудовищную несмазанную машину. От этого звука вставали дыбом волосы и ломило зубы. Ненависть началась.

Как всегда, на экране появился враг народа Моуцзы. Зрители зашикали. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами взвизгнула от страха и омерзения. Моуцзы, отступник и ренегат, когда-то, давным-давно (так давно, что никто уже и не помнил, когда), был одним из руководителей партии, почти равным самому Великому кормчему, а потом встал на путь ренегатства, был приговорен к смертной казни, однако таинственным образом сбежал и исчез. Программа пятиминутки каждый день менялась, но главным действующим лицом в ней всегда был Моуцзы. Первый изменник, главный осквернитель партийной чистоты. Из его теорий произрастали все дальнейшие преступления, все вредительства, предательства, ереси, уклоны. Неведомо где он все еще жил и ковал крамолу: возможно, за морем, под защитой своих иностранных хозяев, а возможно — ходили и такие слухи, — здесь, в Остазии, в подполье.

Егору стало трудно дышать. Лицо Моуцзыа всегда вызывало у него сложное и мучительное чувство — умное и вместе с тем необъяснимо отталкивающее. Он напоминал овцу, и в голосе его слышалось блеяние. Как всегда, Моуцзы злобно обрушился на партийные доктрины; нападки были настолько вздорными и несуразными, что не обманули бы и ребенка, но при этом не лишенными убедительности, и слушатель невольно опасался, что другие люди, менее трезвые, чем он, могут Моуцзы поверить. Он поносил Великого кормчего, он обличал диктатуру партии. Требовал немедленного мира с Океанией, призывал к свободе слова, печати, собраний и мысли; истерически кричал, что революцию предали. И все время, дабы не было сомнений в том, что стоит за лицемерными разглагольствованиями Моуцзыа, позади его лица на экране маршировали бесконечные океанийские колонны: шеренга за шеренгой надменные солдаты с невозмутимыми физиономиями «истинных арийцев» выплывали из глубины на поверхность и растворялись, уступая место точно таким же. Глухой мерный топот солдатских сапог аккомпанировал блеянию Моуцзы.

Ненависть началась какую-нибудь минуту назад, а половина зрителей уже не могла сдержать яростных восклицаний. Невыносимо было видеть это самодовольное овечье лицо и за ним — устрашающую мощь океанийских войск; кроме того, при виде Моуцзы и даже при мысли о нем страх и гнев возникали рефлекторно. Но вот что удивительно: хотя Моуцзы ненавидели и презирали все, хотя каждый день, но тысяче раз на дню, его учение опровергали, громили, уничтожали, высмеивали как жалкий вздор, влияние его нисколько не убывало. Все время находились, новые простофили, только и дожидавшиеся, чтобы он их совратил. Не проходило и дня без того, чтобы тайная полиция не разоблачала шпионов и вредителей, действовавших по его указке. Он командовал огромной подпольной армией, сетью заговорщиков, стремящихся к свержению строя, называвшей себя Братство. Поговаривали шепотом и об ужасной книге, своде всех ересей — автором ее был Моуцзы, и распространялась она нелегально. Заглавия у книги не было. В разговорах о ней упоминали — если упоминали вообще — просто как о книге. Но о таких вещах было известно только по неясным слухам.

Ненависть вскоре перешла в исступление. Люди вскакивали с мест и кричали во все горло, чтобы заглушить непереносимый блеющий голос Моуцзы. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами стала пунцовой и разевала рот, как рыба на суше. Тяжелое лицо Личжэна тоже побагровело. Он сидел выпрямившись, и его мощная грудь вздымалась и содрогалась, словно в нее бил прибой. Длинноволосая девица позади Егора закричала: «Подлец!» — а потом схватила тяжелый словарь новояза и запустила им в видеокран. Словарь угодил Моуцзы в нос и отлетел. Но голос был неистребим. В какой-то миг просветления Егор осознал, что сам кричит вместе с остальными и яростно лягает перекладину стула. Ужасным в пятиминутке было не то, что ты должен разыгрывать роль, а то, что ты просто не мог остаться в стороне. Словно от электрического разряда, на собрание нападали корчи страха и мстительности, исступленное желание убивать, терзать, крушить лица молотом: люди гримасничали и вопили, превращались в сумасшедших. При этом ярость была абстрактной и ненацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону. Казалось вдруг, что ненависть Егора обращена вовсе не на Моуцзы, а наоборот, на Великого кормчего, на партию, на тайную полицию; в такие мгновения сердцем он был с этим одиноким осмеянным еретиком, единственным хранителем здравомыслия и правды в мире лжи. А через секунду он был уже заодно с остальными, и правдой оказывалось все, что говорят о Моуцзы. Тогда тайное отвращение к Великому кормчему превращалось в обожание, и Великий Кормчий возносился над всеми — неуязвимый, бесстрашный защитник, скалою вставший перед вражескими ордами, а Моуцзы, несмотря беспомощность и сомнения в том, что он вообще еще жив, представлялся зловещим колдуном, способным одной только силой голоса разрушить здание цивилизации.