Один человек послушно нагнулся. Простонародный выговор у хозяина исчез; Егор вдруг сообразил, что это его голос только что звучал в видеокране. Синьлю по-прежнему был в старом бархатном пиджаке, но его волосы, почти совсем седые, стали черными. И очков на нем не было. Он кинул на Егора острый взгляд, как бы опознавая его, и больше им не интересовался. Он был похож на себя прежнего, но это был другой человек. Он выпрямился, как будто стал крупнее. В лице произошли только мелкие изменения — но при этом оно преобразилось совершенно. Черные брови казались не такими кустистыми, морщины исчезли, изменился и очерк лица; даже нос стал короче. Егор подумал, что впервые в жизни видит перед собой с полной определенностью сотрудника полиции мыслей.

Егор не знал, где он, мог лишь предполагать. Он находился в камере без окон, с высоким потолком и белыми, сияющими кафельными стенами. Люминесцентные лампы заливали ее холодным светом, и слышалось ровное тихое гудение — он решил, что это вентиляция. Вдоль всех стен, с промежутком только в двери, тянулась то ли скамья, то ли полка, как раз такой ширины, чтобы сесть, а в дальнем конце, напротив двери, стояло ведро без стульчака. На каждой стене было по "зомбоящику" — целых четыре штуки.

Он чувствовал тупую боль в животе. Хотелось есть — голод был сосущий, нездоровый. Он не ел, наверное, сутки, а то и полтора суток. После ареста ему не давали еды.

Как можно тише он сел на узкую скамью и сложил руки на колене. Он уже научился сидеть тихо. Если делаешь неожиданное движение, на тебя кричит видеокран. А голод донимал все злее. Перед тем как попасть сюда, он побывал в другом месте — не то в обыкновенной тюрьме, не то в камере предварительного заключения у патрульных. Он не знал, долго ли там пробыл — во всяком случае, не один час: без окна и без часов о времени трудно судить. Место было шумное, вонючее. Его поместили в камеру вроде этой, но отвратительно грязную, и теснилось в ней не меньше пятнадцати-двадцати человек. В большинстве своём «бытовики», но были и уголовники, и политические. Он молча сидел у стены, стиснутый грязными телами, от страха и боли в животе почти не обращал внимания на сокамерников — и тем не менее удивился, до чего по-разному ведут себя партийцы и остальные. Партийцы были молчаливы и напуганы, а уголовники, казалось, не боялись никого. Они выкрикивали оскорбления надзирателям, яростно сопротивлялись, когда у них отбирали пожитки, ели пищу, пронесенную контрабандой и спрятанную в непонятных местах под одеждой, и даже огрызались на видеокраны, призывавшие к порядку. Некоторые из них были на дружеской ноге с надзирателями, звали их по кличкам и через глазок клянчили у них сигареты. Надзиратели относились к уголовникам снисходительно, даже когда приходилось применять к ним силу. Много было разговоров о трудовых лагерях, куда предстояло отправиться большинству арестованных. В лагерях «нормально», понял Егор, если знаешь что к чему и имеешь связи. Но на должностях только уголовники, а самая черная работа достается политическим.

В новой камере он сидел, наверно, уже два часа, а то и три. Тупая боль в животе не проходила, но временами ослабевала, а временами усиливалась — соответственно мысли его то распространялись, то съеживались. Когда боль усиливалась, он думал только о ней и о том, что хочется есть. Когда она отступала, его охватывала паника. О Юлии он почти не думал. Не мог на ней сосредоточиться. Он любил ее и он ее не предаст; но это был просто факт, известный, как известно правило арифметики. Личжэна он вспоминал чаще — и с проблесками надежды. Личжэн должен знать, что его арестовали. Также он думал о том, куда его посадили и какое сейчас время суток. Минуту назад он был уверен, что на улице день в разгаре, а сейчас так же твердо — что за стенами тюрьмы глухая ночь. Инстинкт подсказывал, что в таком месте свет вообще не выключают. Место, где нет темноты; теперь ему стало ясно, почему Личжэн как будто сразу понял эти слова. В министерстве перевоспитания не было окон. Камера его может быть и в середке здания, и у внешней стены, может быть под землей на десятом этаже, а может — на тридцатом над землей.

Снаружи послышался мерный топот. Стальная дверь с лязгом распахнулась. Браво вошел молодой офицер в кожаном черном мундире, с бледным правильным лицом, похожим на восковую маску. Он знаком приказал надзирателям за дверью ввести арестованного. Спотыкаясь, вошел поэт Ласковский. Дверь с лязгом захлопнулась.