Открылась дверь, и ввели нового арестанта, при виде которого Егор похолодел. Поразительной была изможденность его лица. Оно напоминало череп. Из-за худобы рот и глаза казались непропорционально большими, а в глазах будто застыла смертельная, неукротимая ненависть к кому-то или чему-то. Егор вдруг сообразил, в чем дело. Человек умирал от голода. Эта мысль, по-видимому, пришла в голову всем обитателям камеры почти одновременно. Человек без подбородка то и дело поглядывал на лицо-череп, виновато отводил взгляд и снова смотрел, как будто это лицо притягивало его неудержимо. Наконец встал, вперевалку подошел к скамье напротив, залез в карман комбинезона и смущенно протянул человеку-черепу грязный кусок хлеба.
Видеокран загремел яростно, оглушительно. Человек без подбородка вздрогнул всем телом. Человек-череп отдернул руки и спрятал за спину, как бы показывая всему свету, что не принял дар.
— Топорков! — прогремело из видеокрана. — Бросьте хлеб!
Человек без подбородка уронил хлеб на пол.
— Стоять на месте! Лицом к двери. Не двигаться.
Человек без подбородка подчинился. С лязгом распахнулась дверь. Молодой офицер вошел и отступил в сторону, а из-за его спины появился коренастый надзиратель с могучими руками и плечами. Он стал напротив арестованного и нанес ему сокрушительный удар в зубы, вложив в этот удар весь свой вес. Того словно подбросило в воздух. Он отлетел к противоположной стене и свалился у ведра, а изо рта и носа потекла темная кровь. Потом он перевернулся на живот, неуверенно встал на четвереньки м кое-как забрался на свое место. Одна сторона лица у него уже темнела. Рот распух, превратившись в бесформенную, вишневого цвета массу с черной дырой посередине. Время от времени на грудь его комбинезона падала капля крови.
Убедившись, что порядок восстановлен, офицер показал на человека-черепа.
— В комнату 451, — распорядился он.
Рядом с Егором послышался шумный вздох и возня. Арестант упал на колени, умоляюще сложив ладони перед грудью.
— Товарищ! Офицер! — заголосил он. — Не отправляйте меня туда! Разве я не все вам рассказал? Что еще вы хотите узнать? Я во всем признаюсь, что вам надо, во всем! Только скажите, в чем, и я сразу признаюсь. Напишите — я подпишу что угодно! Только не в комнату 451!
— В комнату 451, — повторил офицер.
Лицо арестанта, и без того бледное, приобрело отчетливый зеленый оттенок.
— Делайте со мной что угодно! — вопил он. — Вы неделями морили меня голодом. Доведите дело до конца, дайте умереть. Расстреляйте меня. Посадите на двадцать пять лет. Кого еще я должен выдать? Только назовите, я скажу все, что вам надо. Мне все равно, кто он и что вы с ним сделаете. Только не в комнату 451!
— В комнату 451, — вновь произнёс офицер.
Безумным взглядом человек окинул остальных арестантов, словно задумав подсунуть вместо себя другую жертву. Глаза его остановились на разбитом лица без подбородка. Он вскинул исхудалую руку.
— Вам не меня, а вот кого надо взять! — крикнул он. — Вы не слышали, что он тут говорил. Я все вам перескажу слово в слово, разрешите. Это он против партии, а не я. Вот кто вам нужен. Его берите, не меня!
Два дюжих надзирателя нагнулись, чтобы взять его под руки. Но в эту секунду он бросился на пол и вцепился в железную ножку скамьи. Он завыл, как животное, без слов. Надзиратели схватили его, хотели оторвать от ножки, но он цеплялся за нее с поразительной силой. Они пытались оторвать его секунд двадцать. Арестованные сидели тихо, сложив руки на коленях, и глядели прямо перед собой. Вой смолк; сил у человека осталось только на то, чтобы цепляться. Потом раздался совсем другой крик. Ударом башмака надзиратель сломал ему пальцы. Потом вдвоем они подняли его на ноги и вывели: он больше не противился и шел еле-еле, повесив голову и поддерживая изувеченную руку.
С того момента прошло немало времени. Комната постепенно опустела. Егор остался один. От сидения на узкой скамье иногда начиналась такая боль, что он вставал и ходил по камере, и видеокран не кричал на него. Кусок хлеба до сих пор лежал там, где его уронил человек без подбородка. Вначале было очень трудно не смотреть на хлеб, но в конце концов голод оттеснила жажда. Во рту было липко и противно. Из-за гудения и ровного белого света он чувствовал дурноту, какую-то пустоту в голове. Он вставал, когда боль в костях от неудобной лавки становилась невыносимой, и почти сразу снова садился, потому что кружилась голова и он боялся упасть. Стоило ему более или менее отвлечься от чисто физических неприятностей, как возвращался ужас. Пытаясь отвлечься, вспоминал Юлию. Так или иначе, она страдает и, может быть, больше его. Может быть, в эту секунду она кричит от боли. Он подумал: «Если бы я мог спасти Юлию, удвоив собственные мучения, согласился бы я на это? Наверное, согласился бы». Хотя в таком месте чувств не остается, есть только боль и предчувствие боли. Да и возможно ли, испытывая боль, желать по какой бы то ни было причине, чтобы она усилилась? Но на этот вопрос он пока не мог ответить.