-Иноагент! — заорал мальчик, перед тем как закрылась дверь. Но больше всего Егора поразило выражение беспомощного страха на сером лице матери.
Егор вернулся к себе, поскорее прошел мимо видеокрана и снова сел за стол, все еще потирая затылок. Музыка смолкла. Отрывистый военный голос с грубым удовольствием стал описывать вооружение новой плавающей крепости, поставленной на якорь где-то в районе Берингова пролива.
Несчастная женщина, подумал он, жизнь с такими детьми — это жизнь в постоянном страхе. Через год-другой они станут следить за ней днем и ночью, чтобы поймать на идейной невыдержанности. Теперь почти все дети ужасны. И хуже всего, что при помощи таких организаций, как разведчики, их методически превращают в необузданных маленьких дикарей, обожающих партию и все, что с ней связано. Песни, шествия, знамена, походы, муштра с учебными винтовками, выкрикивание лозунгов, поклонение Великому кормчему — все это для них увлекательная игра. Их натравливают на чужаков, на врагов системы. Стало обычным делом, что тридцатилетние люди боятся своих детей. И не зря: не проходило недели, чтобы в «Истине» не мелькнула заметка о том, как юный соглядатай («маленький герой», по принятому выражению) подслушал нехорошую фразу и донес на родителей в тайную полицию.
Боль от шарика утихла. Егор без воодушевления взял ручку, не зная, что еще написать в дневнике. Вдруг он снова начал думать про Личжэна.
Несколько лет назад… — сколько же? Лет семь, наверно, — ему приснилось, что он идет в кромешной тьме по какой-то комнате. И кто-то сидящий сбоку говорит ему: «Мы встретимся там, где нет темноты». Сказано это было тихо, как бы между прочим, — не приказ, просто фраза. Любопытно, что тогда, во сне, большого впечатления эти слова не произвели. Лишь впоследствии, постепенно приобрели они значительность. Он не мог припомнить, было это до или после его первой встречи с Личжэном; и когда именно узнал в том голосе голос Личжэна — тоже не мог припомнить. Так или иначе, голос был опознан. Говорил с ним во тьме Личжэн. «Мы встретимся там, где нет темноты», — сказал он. Что это значит, Егор не понимал, но чувствовал, что каким-то образом это сбудется.
Голос в видеокране прервался. Душную комнату наполнил звонкий, красивый звук фанфар. Скрипучий голос продолжал:
«Внимание! Внимание! Только что поступила сводка-молния с Западного фронта. Наши войска на Ближнем Востоке одержали решающую победу. Мне поручено заявить, что в результате этой битвы конец войны может стать делом обозримого будущего. Слушайте сводку».
Жди неприятности, подумал Егор. И точно: вслед за кровавыми подробностями разгрома океанийской армии с умопомрачительными цифрами убитых и взятых в плен последовало объявление о том, что с начала следующей недели норма отпуска сахара сокращается с двух до полутора килограммов в месяц. И напоследок, чтобы отвлечь от мыслей об отнятом сахаре, громыхнул: «Славься, моя Остазия». Полагалось встать по стойке смирно. Но здесь он был невидим.
«Славься, моя Остазия» в конце концов сменилась легкой музыкой. Держась к видеокрану спиной, Егор подошел к окну. День был все так же холоден и ясен. Внизу на улице ветер трепал рваный плакат, на котором крупными буквами было написано: «СВОБОДА, РАВЕНСТВО, СЧАСТЬЕ».
Он вынул из кармана монету. И здесь мелкими четкими буквами те же слова, а на оборотной стороне — голова Великого кормчего. Даже с монеты преследовал тебя его взгляд. На монетах, на книжных обложках, на знаменах, плакатах, на сигаретных пачках — повсюду. Всюду тебя преследуют эти глаза и обволакивает голос. Во сне и наяву, на работе и за едой, на улице и дома нет от этого спасения. Нет ничего твоего, кроме нескольких десятков кубических сантиметров в черепе.
Солнце ушло, погасив тысячи окон на фасаде министерства, и теперь они глядели угрюмо, как крепостные бойницы. Он снова спросил себя, для кого пишет дневник. Для будущего, для века, быть может, просто воображаемого. Если получится. Скорей всего, дневник превратят в пепел, а написанное там прочтет лишь полиция мыслей — чтобы стереть с лица земли и из памяти. Как обратишься к будущему, если следа твоего и даже безымянного слова на земле не сохранится?
Видеокран пробил четырнадцать. Через десять минут ему уходить. В 14.30 он должен быть на службе.
Как ни странно, бой часов словно вернул ему мужество. Одинокий призрак, он возвещает правду, которой никто никогда не расслышит. Но пока он говорит ее, что-то в мире не прервется. Не тем, что заставишь себя услышать, а тем, что остался нормальным, хранишь ты наследие человека. Он вернулся за стол и написал: