Мужчина вышел, сказал что-то по-русски, Марианна не поняла. Она лишь указала на заглохший «Пежо-505».
Водитель еще что-то сказал, она, кажется, поняла, хоть и не была уверена: «Пежо кака», дети тоненько засмеялись, словно пять нот проиграли на крошечных клавишах, и мужчина указал ей на пассажирское сиденье. Очевидно, он хотел ее куда-то отвезти.
Марианна улыбнулась.
Она не представляла, что еще может сделать.
Потом все произошло очень быстро: трое волков выскочили из канавы, грязные, перепачканные землей, со зверским видом. Даже Марианна, хорошо их знавшая, испугалась. Мужчина вытаращил глаза, сказал какое-то слово, должно быть ругательство, а дети, два крошечных создания при виде приближающейся смерти, съежились от ужаса на заднем сиденье.
Белый схватил водителя за горло и резким рывком сломал трахею. Серый открыл заднюю дверцу и сгреб в охапку обоих детей. Он с силой ударил две светловолосые головки о кузов, раздался звон тамбурина, брызнула кровь, почти золотистые волосы окрасились красным.
Марианне пришло на память украшение от Шанель.
Дети в лапах Серого больше не шевелились.
Все было кончено.
Марианну затошнило, темная пелена заволокла глаза, она потеряла равновесие, но удержалась за машину.
— Как ты? — спросил Белый.
— Ничего.
— У нас не было выбора.
— Я знаю.
Марианна спросила себя, сколько времени ей понадобится, чтобы забыть лица этих двух детей.
— Садись, — приказал Белый, указывая на заднее сиденье.
Она села, Белый устроился рядом.
Она вся дрожала и злилась на себя за то, что дрожит. Белый обнял ее и поцеловал.
Большой волчий язык, обвившийся вокруг ее языка, привел Марианну в себя.
Она поняла, что забудет быстро.
Дом выглядел старой забытой развалиной, но на поверку оказался не в таком уж плохом состоянии. Разумеется, внутри стояла стужа. Разумеется, в комнатах витал острый запашок плесени, а от того, что когда-то было краской, остались болезненные проплешины, изображавшие на стенах карту диковинного мира. Но в общем, жить было можно. Бланш занялась маленьким электрическим бойлером, который чудесным образом соблаговолил включиться.
— Советское значит отличное, — сказала она с ноткой гордости, — эти штуки были задуманы, чтобы работать несколько веков и выдержать ядерную зиму.
— А откуда электричество? — удивился Жан-Жан.
Бланш снова улыбнулась и показала ему маленькое бетонное сооружение между деревьями в сотне метров.
— Мы здесь недалеко от побережья, и после падения Берлинской стены моя бабушка вынесла маленький атомный генератор с заброшенного маяка на Карском море. Это тоже построено на века.
— Смекалистая у тебя была бабушка…
— В Советском Союзе все, знаешь ли, были немного инженерами.
Температура в доме понемногу поднималась. Бланш распахнула окна и впустила лесной воздух.
Они провели большую часть дня, расчищая первый этаж дома от прогнивших, проржавевших, разъеденных годами сырости вещей, которыми он был завален: тут были металлические ящики, колченогий стул с резиновым сиденьем, заросшим грибком, ведро со всяким мусором… Под вечер они положили у почерневших чугунных труб радиатора большой походный матрас, валявшийся в багажнике машины.
Жан-Жан лег рядом с Бланш, оба устали, в доме теперь было по-настоящему тепло. Она прижалась к нему. Жан-Жан смотрел на ее лицо, в электрическом свете кожа приобрела красивый оттенок меда, он погладил ее по щеке.
— Ты не должен тревожиться, — сказала она, — голодать мы не будем, за домом есть огород, надо только расчистить. В озерах полно рыбы. А потом, когда тебе надоест, есть город всего в двух часах езды…
— Я ни о чем не тревожусь. Я никогда не был так спокоен.
Она поцеловала его.
— Ты не жалеешь о своей прежней жизни?
— В моей прежней жизни не было ничего хорошего.
— Правда, ни сожалений, ни тревог?
— Нет. Ничего подобного.
— Это было так ужасно?
— Нет, не ужасно… Это… — Жан-Жан задумался. — Это было, как надевать каждый день брюки и жилет в клетку. Работаешь, встречаешься с людьми, живешь своей жизнью, но чувствуешь, что с тобой что-то не так. А потом однажды вдруг понимаешь, что просто-напросто не любишь клетку, берешь и переодеваешься.