За что? Господи, если бы ты только существовал, пусть даже ты есть, было бы так хорошо, если бы ты был милосерден. Но я ни разу не нашла в Боге милосердия, не нашла утешения, только еще больше боли.

Меня выкинули из церкви, как только я усомнилась в империи, выбросили как собаку.

И сколько бы я ни молилась после, ничего не изменилось.

Религия это утопия.

Мечта, в которой за твои страдания тебе всегда воздастся в раю, за раскаяние тебя погладит по головке Бог и примет на вечность в рай.

Утопия невозможна.

Мир, переполненный такой сильной болью, что сломает любого человека.

Мир, в котором сильнейшую боль испытывают даже такие молодые как я.

Мир, в котором есть война.

Такой мир не может кончаться раем.

Рай был бы насмешкой для такого мира, если бы я попала в рай, я бы его возненавидела, как ненавижу всякий гедонизм. Вечность в блаженстве слишком сладкое обещание, что бы быть хоть капельку реальным, ведь Бог, позволивший настолько отвратительной вещи как человечество, просто не может не наслаждаться страданиями.

Бог, создавший нечто по своему образу и подобию, обрекший то нечто на вечные муки не может не наслаждаться той болью, что испытывает нечто. Он видит, как мы страдаем, подобные ему, но никогда не равные, наслаждается болью, которую мы испытывает вместо него.

Среди святых нет обычных людей.

Нет таких чудовищ как я.

Святые утопичны.

Иконы не показывают нам страдания, иконы показывают нам совершенство в своем апофеозе, ведь куда легче создать идеал, к которому нужно стремиться, чем передать страдания тех, кто никогда не станет и на сотую долю близок к идеалу. Не потому, что они не хотят быть идеалом, а потому, что они не могут.

Самое ужасное, что некоторые люди и не верят в то, что кто то просто неспособен быть совершенством. Угнетаемый всю свою жизнь не достоин рая, он просто не поймет рая и рай для него вдруг обратиться в ад, ведь он уже привык к страданиям, он адаптировался, и боль стала для него наслаждением, я не вижу, как иначе можно к такому привыкнуть.

Я еще не наслаждаюсь болью. Я сдалась, не выдержала её и разве за это я достойна рая? Святые совершали подвиги, а я… Сдалась. Будут ли о сдавшемся петь оды? Или лучше воспеть о герое?

Выбор очевиден.

Поэтому я возненавидела Бога.

В религии слава воздается героям, а не боли, которую проходят люди, страдающие после последствий деяний геройских.

Моя мать была верующей, эта ничтожная скотина всегда рассказывала мне истории о святых, заставляла их слушать. Орала своим уродливым голосом на всю проклятую квартиру, если я не слушала. Мне было больно от крика, от громких звуков, от высоких тональностей, я говорила ей об этом.

Ей не было дела до моей боли. Она хотела дать мне урок о очередном святом, прикрикивая и стуча по столу если я отвлекалась, если видела скуку, если видела недовольство, несогласие с действием святого с выводом из истории.

Это ничтожество заставляло меня думать так, как того требовал Бог, церковь, вера. Голова всегда стильно болела после этого.

Поэтому я научилась скрывать от неё свои чувства. Ото всех. Но было слишком поздно, ведь я не лишилась их совсем.

Любовь, кончающаяся на вечернем «спи».

Другая любовь кончилась отвержением.

Последняя кончилась унижением перед всеми.

Я ненавижу любовь. Я ненавижу Бога.

Стук в дверь, я оторвалась от дневника, заметила что плачу, стерла слезы и подошла к двери.

Ровно семь раз с промежутками ровно три секунды.

- Апостол Комитета, не сбегайте и откройте. – Холодный мужской голос. Я чувствовала в нём бесчувственность.

Комитетчики это чистильщики империи, быстро и элегантно уничтожающие всех недовольных. Однажды такой приходил к нам. Но что бы Апостол… В такой глуши?

Я открыла.

Черный китель, черные брюки, черные сапоги, серные перчатки и черный плащ за спиной. Алые погоны, одна медаль цвета крови.

Он прятал эмоции мастерски, на его строгом лице не было и намека на чувства, он смотрел прямо мне в глаза, в его глазах я видела лишь черноту, хладнокровие и ни намека на человечность.

Он мне нравился, ведь я не видела в нем ни капли того, что ненавижу.

Он не был человеком, скорее машиной, он протокольно провел меня за мой столик, сел напротив.

- Агнедус Барто. Апостол Её Императорского Величества. – Он говорил спокойно и холодно, смотря прямо в мои глаза. – А вы Алина Александровна, вы сбежали от родителей, получили покров от Института, поступили сюда, живете на солидную стипендию, которую вам платят за успехи в учебе. Но ваша проблема в том, что вы слишком много ходите в лес, на обрывы. Слишком много страдаете, как вы сами считаете, и слишком много мыслите. Не подумайте, я тоже много думаю, но вы читали не те книги, не в том возрасте, находясь не в том окружении, и совокупность этих факторов заставила вас пойти на самоубийство. – Страх, мои худшие предположения могли оказаться реальностью. – Вы прочитали «доктора Живаго» во сколько? В семь? И мемуары Гирольно, первого человека на Марсе, организовавшего восстание против империи в восемь лет, а книгу получили легально, пройдя тест на полноценность сознания. С тех пор за вами наблюдали очень пристально. И, похоже, не зря. – Я была в ступоре, думала зачем он мне это говорит, думала почему он меня еще не арестовал. Наверняка он видел как мои руки дрожат, как сузились зрачки, может даже имплантами слышал как бьется мое сердце в бешеном темпе.