Тянулись один за другим к воде призрачные косяки. Летели бесшумно, как тихие материнские песни. Гора казалась матерью, склонившейся над колыбелью ребенка в предрассветной мгле, чтобы дать ему грудь, тяжелую от молока, а потом в полудреме пошептать ему песню об улетающих птицах, о времени, когда спят все и только правоверные встают ради сарести, боясь своего бога. Величественны и спокойны горы. Они никуда не торопятся. Глядя на них, Нариман забывал о тектонике, геологии, климате, почве, географии… Эти горы всегда казались ему живыми, имеющими громадное пурпурное сердце, яркое, как солнце, великодушное и бессмертное. Вон та высокая гора похожа на мать, а остальные на аульных старушек в белоснежных тюрбанах. Они всегда выходят к тебе навстречу, когда ты приезжаешь в аул. Они обнимают тебя, и целуют, и гладят твое лицо дрожащими от любви руками, и ласково говорят:

— Птенчик наш, ты прилетел в родное гнездо, айнайлайын! Да буду я жертвой для тебя! Ты стал настоящим джигитом, светоч наш!

Горы! Мои простодушные и щедрые матери, которые могут быть очень суровыми и вырвать тебя из сердца, если ты отвернешь лицо от народа и предашь родную землю…

Вдоль асфальтовой стремительной дороги бегут, как бы соревнуясь с ней, провода высоковольтной линии, нервы времени. Высокое напряжение. Так должно жить. Соревнуясь. Кого к кому ревнуя? И что к чему? Но бегут они рядом, ревнуя друг друга к человеку, к его заботливым рукам, стараясь быть больше сопричастными к его большим делам… Эка занесло! Нариман усмехнулся. Кружево проводов. Промелькнул старый коршун, который, казалось, и плел эти узоры.

По небу протянулись перистые облака, тонкие, как следы реактивной армады. А еще они похожи на легкую шерсть мериносов, которую чисто вымыли и развесили сушиться.

Горы тянутся с востока на запад, непрерывные и разные, как музыкальные звуки, как могучие аккорды какой-то неземной симфонии, и ущелья служат разбивкой для гигантских фраз, паузой, цезурой… Вершины — взлет, высокие ноты. И впадины — низкие и плавные долины… Ярко-зеленые пятна лесов и кудрявые рощи на склонах. Только мы часто не слышим звучания этого гигантского каменного ожерелья, нанизанного на зеленую нить.

Ровно гудящий автобус вдруг чихнул, закашлялся и остановился. Потревоженные пассажиры вытянули к водителю шеи, выглянули в окно, увидели у обочины девушку, которая стояла с поднятой рукой, и снова блаженно откинулись на спинки сидений. Поперек дороги стояла телега, запряженная вороной лошадью. Шофер вскипел и начал было успешно упражняться в родном языке, но тут к его кабине подошел старик и, глядя водителю прямо в глаза, негромко сказал:

— Сынок, возьми с собой дочку. Она опаздывает на работу.

Шофер провел ладонью по лицу, снимая раздражение, и молча открыл передние двери. В салон поднялась светлолицая юная девушка с опущенными ресницами. Старик взял кобылу под уздцы, свел ее с дороги и провел рукой по бороде, благословляя едущих в добрый путь. Девушка помахала ему в окно рукой. Хотела что-то крикнуть, но опомнилась и промолчала. Автобус рванулся вперед, и скоро старика с телегой не стало видно. Вдруг щеки девушки побледнели, губы задрожали, и глаза стали влажными и блестящими от слез.

Нариман с легкой досадой посмотрел на нее. «Только сел — и вставай», — подумал он и тут же поднялся.

— Садитесь, сестренка!

Девушка резко обернулась и посмотрела ему в лицо.

— Что вы, спасибо! Я не сяду. Не беспокойтесь, пожалуйста.

— А вы попробуйте сесть, — улыбнулся Нариман.

— Не стоит. Я постою.

«В командировку едет. Или же на работу устраиваться, — подумала она. — Но не похоже, чтобы только вчера окончил институт».

Нариман продолжал стоять рядом. Ему неловко было садиться, да и ей после отказа неудобно занимать его место. Так и стояли рядом, стесняясь и досадуя.

— Садитесь, пожалуйста, я постою. У меня ноги затекли, — сказал Нариман.

Толстуха внимательно посмотрела на них, подивилась их щепетильности и неуклюжим отговоркам мужчины. Потом вдруг задвигалась и горячо проговорила:

— Садись, дочка! Парень готов ковром тебе под ноги лечь, а ты упираешься!