— Ну, — говорил парень, — ежели ты не хочешь...
Она быстро подставляла ему свою тарелку, приговаривая:
— Кушай дитятко, кушай! Господу Иисусу Христу...
И паренек снова принимался за еду по-своему.
— Чего ты, матушка, от этого борща хочешь? — говорил он. — Да это царский борщ!
— Да, был бы он, сынок, хорош, — говорила она, моргая глазами, — да вот только не хватило у меня как раз бобового листа для приправы...
Иной раз, бывало, он не доедал всего, и тогда она сливала остатки в глиняную посудину и ставила в печку, стараясь, чтоб сын не заметил.
Эти остатки она считала уже своей исключительной собственностью и, как только сын уходил, съедала их, вместе с оставшимся куском хлеба.
Все это совершалось с неимоверной быстротой. Молодого кочегара сменяли в полдень на очень короткое время, и он должен был спешить. Чуть только успев поесть, он широко осенял себя крестным знамением, целовал худую, натруженную руку матери, быстро хватал свою фуражку и, на прощанье подсвистнув еще дрозду, в три прыжка слетал по лестнице вниз. Вдова останавливалась посредине комнаты и, держа в руках снятую со стола скатерть, с тревожной и вместе счастливой улыбкой прислушивалась к громкому топоту ног.
— Святой Антоний, помилуй нас, грешных! — шептала она, покачивая головой. — И что за беготня такая! Того и гляди, ногу еще себе сломает... лестницу сломит... .
И так стояла она, заслушавшись, покуда внизу не раздавался стук дверей и не стихал последний отголосок этой бешеной канонады молодых и сильных ног. И только тогда она складывала скатерть, принималась за мытье посуды, тушила огонь и, присев у окна, чинила белье и одежду сына.
Если это было лето, то она долго еще могла глядеть из окна на валивший из фабричной трубы дым. Иной раз, бывало, так она на него заглянется, что и работа выпадет у ней из рук...
Странные какие-то формы принимал он по временам.
То, будто железный змей, он извивался все дальше, все выше и выше, то, словно легкой завесой, повисал в воздухе, пропуская сквозь себя розовые облачка, то, как будто из курильницы, прямо подымался вверх, чуть-чуть извиваясь краями; то, словно исполинский султан, сверкал золотом на солнце, подымаясь над трубою, точно над шлемом, то носился пред взором, словно какие-то странные, чудесные, неземные видения...
Ветер порой раздувал его, словно паруса какого-то огромного корабля, порой разрывал его на клочья, порой разгонял, словно серый тумань. А дождь, случалось, пойдет, так он тяжелым облаком стоял над трубою, клочьями ползал по крышам, рвался к земле, не зная, куда б ему деться.
Когда наступала зима, вдова зажигала лампочку, садилась к плите и вязала чулки на продажу.
И хоть в окно сильно дуло и иней через сгнившие рамы пробирался внутрь в самую комнатку, она все же от времени до времени подходила к нему, чтобы поглядеть на фабрику.
Высясь против маленького мезонина, горела она длинным рядом освещенных окон, и могучее дыхание ее гигантских легких, лязг железа, удары молота, скрежет пил, шипенье расплавляемых металлов непрерывно оглашали пространство. И дым, что теперь валит из трубы к темносинему небу, весь пылал огнем, рассыпая вокруг снопы искр.
Широкое зарево его заливало небо, и бледнела пред ним тихая алая зорька...
Старушка задумчиво глядела туда.
Из этой задумчивости пробуждал ее пронзительный свист дрозда, который, разбуженный светом, горевшим в окошке от фабрики, принимался высвистывать все свои штучки. В комнатке становилось как-то веселей, огонь приветливо трещал на плите, а дрозд прямо оглушал своим свистом. А когда на небо всходила полная луна, все огненное видение таяло в лунном свете.
Поздним вечером только возвращался сын, и уже с порога слышался его звонкий голос:
— Мама, кушать!..
Вместе с этим молодым, сильным существом в убогую комнатку врывались радость, смех и веселье. Теперь уж он не так торопился справиться поскорее с едой, рассказывал матери, как денек у него прошел, а потом начинал зевать да потягиваться, и даже дрозд не развлекал его в эту минуту.
— Иди спать, сыночек, иди спать! — говорила ему мать, гладя его по голове. — Завтра ведь опять подыматься на рассвете...
— Пойду, матушка, — отвечал он сонливо: — умаялся так, что страсть!
— Да помолиться, сыночек, перед сном не забудь, — припоминала она ему.
— Помолюсь, помолюсь, матушка!
Он целовал ее руку, становился на колени перед кроватью и, склонив голову на сложенный руки, быстро прочитывал „Отче наш” и „Богородице-Дево”, кой-когда прерывая молитву сильным зевком, потом громко ударял себя в грудь, широко крестился и, быстро скинув с себя одежду, падал на твердую кровать и тут же засыпал крепким сном.