Вот так Дасти стал знаменитым. Ведь такого талантливого, но что важно, столь юного композитора не только приют, но и сама Академия не слыхала многие годы. Жизнь для Дасти заиграла новыми красками, а главное, звуками. И всё было бы хорошо и даже прекрасно, если бы мальчик постоянно не ощущал угрызений совести, на фоне свалившейся славы. Ведь это клавесин дарил ему необычные музыкальные идеи, а он только дорабатывал. Но признаться и сказать, что он всего лишь писарь, а не автор столь прекрасных произведений, язык не поворачивался. И чем дольше это продолжалось, тем сильнее и мучительнее становились его переживания.

Со временем и преподаватели, и соученики начали замечать, что, несмотря на успех и постоянные восхваления, Дастин Румм становится всё более замкнутым и угрюмым, а вскоре он уже практически поселился в южной башне, запираясь на складе, словно охраняя какую-то тайну. С разрешения господина директора, учителя тоже закрыли на подобное поведение глаза, боясь спугнуть музыкальную музу, ведь с тех пор, как столь капризная дама почтила Дасти своим вниманием, приют стал получать небывалое доселе финансирование.

Однажды вечером, когда при свете масляных ламп Дасти бился над новой мелодией своего волшебного друга, пытаясь адаптировать странные, отрывистые гармонии выданные инструментом к скрипке и виолончели, в тяжёлую дверь склада постучали. Это был Горди Кло.

― Дастин! Дастин, открой... ―высокий, сутуловатый Горди уже последний год жил в приюте и место в Академии было у него практически в кармане. Но Дасти знал, что Горди ему завидует, ведь он всего лишь исполнитель, пусть и необычайно талантливый, а вот Дасти, в свои пятнадцать лет, чуть ли не занесён в списки гениальных композиторов современности.

До сей поры Дасти никого не пускал в своё «святилище», но сегодня почему-то разрешил переступить порог.

― Ты закончил? ―спросил Горди, прохаживаясь в полумраке склада вдоль расставленных у стен старых инструментов.

― Нет ещё, ―буркнул Дасти.

― На ужин подадут торт в честь именин господина Хедли... Мне сказали хоть силой, но тебя притащить...

― Не хочу. Плавная модуляция не получается, из-за этого и вся гармония летит. Оставьте мне кусочек...

― Если не пойдёшь, Хедли самолично заявится, не огорчай старика, ―Горди приблизился к клавесину, оглядывая инструмент: ― Ну и рухлядь! И как ты можешь тут днями сидеть? Половины струн нет, корпус треснут, клавиш не хватает, рычаги сломаны...

Дасти вздрогнул:

― Что ты говоришь такое? Он совершенно целый! Посмотри, какой он красивый! Даже украшен белым нефритом!

Горди обернулся, изумлённо глядя на друга:

― Ты совсем того, да?! От славы умом тронулся?! Это же ломьё! Старый, никому не нужный хлам!

― Ты лжёшь, Горди! Это у тебя с головой не в порядке! Ты слепой! И ты мне завидуешь! Вы все мне завидуете!!! ―закричал Дасти, вставая между клавесином и Горди. ―Это волшебный клавесин! И не смей больше приходить сюда!!!

Сначала Горди отступил, совершенно не ожидая от невысокого, щуплого Дасти, обычно спокойного и немногословного, подобного взрыва эмоций, но, придя в себя, громко и даже злорадно расхохотался:

― Да ты чокнутый, Румм! Совершенно! Ну и что, что нефрит?! Да ты никак вообразил, будто та сказка, что тебе рассказывали в детстве, правда?! А эта рухлядь волшебная?! Никаких волшебных инструментов не бывает!

Оттолкнув Дасти, Горди с размаха ударил ногой в панель клавесина. Одна из ножек подломилась, инструмент закачался и с каким-то пронзительно-трагическим выдохом рухнул на каменный пол. Ярость и злоба гигантской волной захлестнула Дасти и с жутким воплем он набросился на хохочущего Горди Кло.

Если бы не господин Лоуди, что решил поторопить учеников, то пожар, вообще, вряд ли бы затушили. Главный смотритель прибежал, когда склад уже вовсю полыхал, а подростки, оба в синяках и ссадинах, пытались сбить бушующее пламя. В пылу драки несколько ламп разбилось, а рассохшиеся инструменты да кучи соломы вспыхнули как спички для камина. Оттащить Горди у смотрителя получилось, а вот Дасти вырвался, пытаясь спасти горящий клавесин от жаркого пламени.

Дасти стоял у окна комнаты, в которой его поселили вскоре после пожара, и смотрел на цветущие во дворе вишни и яблони. Бело-розовые хлопья кружились ароматной метелью, заполняя сладким духом всю округу. Ярко светило солнышко, а самые младшие воспитанники весело галдели на заднем дворе, играя в салки. Только столь умиротворённая картина ничем не отзывалась в душе Дастина Румма. Вместе со сгоревшим клавесином музыка совершенно покинула его, и он не понимал, зачем его всё ещё держат в приюте, могли бы перевести в любой другой. Ведь теперь он никто и не то что сочинять, даже играть толком вряд ли сможет.