— Лёшь, комарья видимо-невидимо. И дождь может пойти. Небо-то заволокло. Темень среди бела дня. Ты уверен?
— Да вы что, сговорились? Ёк Макарёк! Приехать в тайгу и за грибами не сходить! Себя уважать перестану. Что мужикам скажу: комаров испугался, вот и не пошёл? Бред! Чистой воды бредятина…
Он налил в стакан бледного ядрёного кваса и залпом опрокинул в себя, шумно закусывая чёрным хлебом, салом в прикуску с хрустким зелёным огурчиком.
— А мы с тобой, Комар, ещё и на рыбалку сходим послезавтра. Да же?
Марик с неохотой мотнул головой, типа: «Ну если надо…» — глядя на отчима забитым волчонком.
Весь вечер Алексей украдкой поглядывал на Марика, словно что-то ещё намеревался сказать. Да так и не сказал.
«Может просто мысль каку тешит?» — замечала эту его странность и додумывала Дульсинея, ещё совсем нестарая, полновастая женщина в самом соку. Ну, пятьдесят ей от силы. Пятьдесят пять. Хоть лицом она и постарела, но сил вагон. На коромысле два ведра воды носит, ни в одном глазу не напрягаясь. А ведра если не пятнадцать, то двенадцать литров точно будут. Идёт, как пава, покачивая бёдрами. Любование сплошное. Вот где Русская Земля постаралась. Любому мужику глаз выбьет такая картина. Даже зять приметил, в кого у Наташки фигура... А взгляд? Любопытный, прям в душу глядит...
«Вот, что уставилась? Подозревает меня в чём? Вари щи да борщи, а в моё мужицкое не лезь», — глядя на неё, скрипя, ворочал мозгами недовольный Леха. Жена на сносях, квартирка маленькая, и он мечтал только об одном — сплавить этого дрища Марика бабке. Чтобы место не занимал. Наталья всё про ипотеку балаболила. Только Лёхе ипотека не нать — неподъёмный груз. Только жить начал (на Наташкиной жилплощади прописался), съехав из общаги электролампового завода. Наконец уют, баба, котлеты с картошкой, душ ни где-то в конце коридора. А ипотека — это же опять неустроенность. Машину не купить, если на что попало тратиться. И этот комар писклявый Марик картинку портит. Дрищ. Совсем ни его кровь, не его порода. Избавиться бы от него… На то и приехал в глухую таёжную деревню, а там как пойдёт. «Может бабке оставить, а может, к лешему… Для начала за грибами в лес… а там, глядишь, само рассосётся…»
— Можно я дома останусь, — словно чувствуя чего, промямлил Комар.
— Ща! А кто вёдра с грибами таскать будет? Смотришь, и на мужика походить начнёшь. Марик-Комарик, — позлорадствовал над мальчиком отчим. Вроде как невинно, но Марик почувствовал в голосе скрытую неприязнь отчима.
«И сколько ЭТО у нас продержится? Чтоб ему в болото провалиться. Бугай! Так бы и пнул… Живу себе, никого не трогаю, и ты не тронь…» — выругался Марик. Дальше мыслей он никогда не шёл. Ни слова ни полслова против. Вякнешь — себе дороже. Он выработал за многие годы систему поведения и старался не отсвечивать. Свои сильные стороны он знал: их не было вовсе. Зато слабыми были все. Ему миллион раз уже объяснили, что он: тупой, слабак, баба… Всё так-то и не упомнишь, но и не нужно. Одним словом, ничтожество. Природа говорила сама за себя, против неё не попрёшь: волосёнки жидкие и серые, глазки маленькие, водянистые, пальцы сучковатые, нескладные, как и коленки. Грудь с рождения у Марика «куриная» и весь он тоже походил на курёнка. Щуплого, безмозглого курёнка. Что предыдущий отчим, что этот всячески показывали Марку своё презрение. Один на один. При матери они лебезили, изображая заботливых отцов.
«Арендаторы. Нет, не возьмёшь. Я ещё всем покажу, чего я стою. Кем-нибудь да стану! Качаться начну, так куриная грудь и уйдёт. Врачиха посоветовала. Сказала, что сейчас гормональная перестройка и если поднажать, можно запустить процессы роста и мышц, и скелета. Только собраться бы… преодолеть неохоту. А ещё врачиха назвала его гадким утёнком...
— Мамка у тебя вон какая красавица! Быть не может, что её собственный сын другим окажется. Ты, как гадкий утенок, вырастешь и превратишься в лебедя. Чес слово!
Она панибратски вытянула вперед кулак, чтобы стукнуться рука об руку с Мариком. Марик неуверенно повторил этот жест солидарности, легонько тыкнувшись кулачком в её кулак, как щенок носом, неуверенно напоминающий о себе новому хозяину. И не поверил: «Тоже мне, психолог! Утешить хочет. Знаю».
Отчим прополоскал рот крепким травяным чаем, громко поставил кружку на клеёнчатый стол и весело гаркнул: