— Иди в баню. Там тепло. Обмойся, — сказала Дульсинея и, оттолкнув с тропинки Лёху, скрылась в лесу. На окраине деревни столпились люди. Дульсинея подняла на ноги всех, собираясь на поиски, и они, выжидая сигнала, толклись на месте, шушукаясь меж собой.

— О-о-о-о-о! О-о-о-о-о! — сидя на лавке, раскачивалась Марья Горохова и выла. — Там он… там… Там он! О-о-о-о-о!

Деревенские в ужасе прикрывали рты.

Баба Дуся бежала как ошпаренная и наткнулась на Марка удивительно быстро. Вначале баба подумала, что впереди волк: глаза у чёрной тени, что двигалась аккурат на неё, светились в темноте.

Но для волка находились слишком уж высоко. Приглядевшись, она поняла: «Человек! На глаза видно, отблеск попал от солнца?»

— Внучек! Слава Богу! Да что ж такое. Ну и дела творятся! Пошли, мой хороший, мамка уже дома... — обрадовалась Дульсинея, обнимая внучика и чувствуя в нём силу. Не ту силу, что в мышцах, а как бы стержень, уверенность в себе, что ли. Небывалую для прежнего Марика. — Настрадался. Вон какой… напряженный… — сказала она сочувственно. Сдерживая подкатившие слёзы.

Когда пара показалась из леса, все с облегчением вздохнули. Все, кроме Лёхи. Он сжал кулаки и матюгнулся, на мгновенье испугавшись: не сдаст ли его Комар с потрохами… Не ожидал он его больше увидеть. Да и вообще… рассчитывал, что тварь найдёт и схавает мальца на ужин в отсутствии иных кандидатов.

— Досадно…» — буркнул Лёха с нехорошей кривой усмешкой, оголившей блестящую стальную коронку второго премоляра.

— Аааа! Кочемар! Кочема-а-а-р! Аааа, — взвыла Марья Горохова, в припадке, сгибаясь и разгибаясь пополам, как тряпичная кукла. Люди сбились вокруг неё и, крестясь, глазели на проходившего мимо Марика. Старик Егорыч спал с лица, судорожно облизывая побелевшие потрескавшиеся губы, и ритмично бил кулаком в грудь так, словно пытался запустить остановившееся сердце.

«Кто он, этот Кочемар?» — носился в воздухе немой вопрос.

— Одна холера здесь — он! Пацан этот пришлый, — кричали на все голоса деревенские. Метались их жаждущие расправы, метущиеся души бесновались, указывая на Марка. Нарастала внутренняя дрожь. Их бегающие глазки не желали, боялись встретиться с Марком ни взглядом ни полвзглядом.

Марк, следуя за бабкой, как за щитом, прошествовал мимо разномастной толпы, когда вдруг восьмидесятилетний Егорыч, облокотившись об ограду, с воплем испустил дух, рухнув в крапиву. От страху дуба дал? Напряжение разрядилось: все, кто рядом был, тут же заорали и бросились врассыпную! Во дворах заржали кони, взбудораженные тревожным мычанием коров по всей деревне.

Началась всеобщая паника.

3.

Дульсинею бросило в жар, потом обдало холодом, и по телу побежали липкие, царапающие кожу мурашки. Голова, словно налитая свинцом, отказывалась соображать. Как она и предчувствовала: не к добру этот поход по грибы оказался.

— Чо ж делать? Чо делать то? Лихо мне… лихо. Грудь будто щипцами сдавливает, — металась по избе Дульсинея. Мысли застряли где-то на подходе к голове, толпились в грудине, распирая рёбра и затрудняя дыхание. Она остановилась и, положив ладонь на грудь, сделала несколько глубоких вздохов.

— Чо делать? Снимать трусы и бегать! — грубо парировал Лёха, сидя за столом нога на ногу в позе горбатой гориллы. Занавесь спала окончательно: смыв толстый слой штукатурки, невеста из красавицы одномоментно превратилась в чудовище. Лёха, мягкий и показушно вежливый, предъявил Наталье своё истинное быдловастое лицо. Дай ему полномочия, он сам бы возглавил операцию по травле Марика. Просто изменив прозвище: Комар на Кочемар. Кошмарить публику ему было не впервой. Бурная молодость осталась за спиной, но отголоски её болтались где-то в районе копчика рудиментарным органом, умело скрываемым под одеждой. Волк в костюме овцы...

Об оконную раму с оглушительным треском что-то ударилось, и по стеклу вниз поползли два желто-коричневых пятна.

— Ах! — зажимая рот уголком белого головного платка, воскликнула Дульсинея, повернув голову в сторону Марка. Он как вошёл в избу, так и стоял посреди горницы с грязным кожаным мешком в руках. Всё в нём было то да не то… Чёрные тени под глазами, прежняя худоба и тщедушие выглядели не жалкими, пугающими. Словно то не внучек её, а мертвяк, восставший из тлена. Плечи развернулись, в глазах светилось… бесстрашие и пустота... Не было перед ними того забитого курёнка. Испарился он, как утренний туман. Видно, деревня для него всё же лучше…