Я сел на нары в новом бараке. Рядом кто-то уже стонал во сне. Я смотрел на цифры на руке и думал, что это — билет. В один конец.

За ночь в бараке умерло трое. У десятка, если не больше, был жар. Короткий осмотр капо с помощником, и прозвучало слово, не требующее никакого перевода: «Тифус».

Барак заперли, и никто не озаботился ни водой, ни, тем более, едой. Впрочем, не прошло и часа, как нас выгнали на улицу — всех, кто мог держаться на ногах, и повели, как нам сказали, на дезинфекцию

Первое, что я почувствовал, когда нас загнали в дезблок, был запах. Легкий, приторный, немного похожий на горький миндаль, который мы использовали в микстурах от кашля, только более едкий. Он висел в холодном, влажном воздухе вперемешку с запахом пота и блевотины.

Я стоял среди десятков таких же, как я — голых, исхудавших, трясущихся от холода и страха. Поездка в битком набитой теплушке, колючая проволока и бараки Освенцима давно вытравили из нас остатки человеческого облика, оставив лишь животный ужас в глазах. Ужас, который усиливался с каждым часом, с каждым днем, проведенным в этом нижнем круге ада.

Раздался окрик на немецком: «Шнель, шнель» и нас погнали прямо по коридору. В душ, как говорили вначале. Но в это уже никто не верил. Ходили слухи, что люди уходили «мыться» и на «дезинфекцию» и не возвращались. Слишком настойчиво нас раздевали догола. Слишком громко кричали охранники, их голоса были натянуты нетерпением, словно они боялись упустить что-то важное. Мы знали. Каждое пересохшее горло, каждое бьющееся сердце знало.

Нас толкали вперед, плотной, отчаявшейся массой. Пол был холодный, грубый бетон, он обжигал ступни. Слышались приглушенные рыдания, всхлипы, тихие молитвы на русском, идише и польском. Это был хор смерти, звучавший на всех языках центральной Европы. Над ним возвышались лишь окрики надсмотрщиков и лай специально натренированных собак, чьи оскаленные морды казались воплощением чистого, незамутненного зла.

— Симон, ты в бога веришь? — ко мне, щурясь, повернулся Йося. Охранники концлагеря отняли у старого еврея очки, он практически ничего не видел.

— Раньше верил, а сейчас не знаю…

— Я не еврей, — пришлось сознаться мне. Народ вокруг начал оглядываться, последовал очередной окрик надсмотрщиков.

— Не может быть! — не поверил Йося. — Ты же из наших! Иначе тебя тут бы не было!

— Папа и мама были греки. Мы жили в Одессе, держали аптеку. Я ж не обрезан. Посмотри сам — ничего не тронуто. Настоящий грек.

Я повернулся к Йосе, развел руки, которыми закрывал пах.

— Скорее скажи это пану офицеру!

— Говорил. Не поверили.

Я и правда, был очень похож на евреев. Нос крючком, чернявый… Когда случилась облава, документов у меня при себе не оказалось, я попал в толпу аккерманских ашкенази. Так и отправился по этапу с желтой звездой на груди. Может, румыны и не были уверены до конца, но зачем напрягать мозги?

— У греков тоже есть имя Шимон? — спросил кто-то.

— Да.

Двери за нами тут же закрылись с оглушительным лязгом, отрезая последний проблеск дневного света. Внутри было чуть теплее, но воздух стал вязким, тяжелым от запаха страха, пота и снова чего-то едкого, металлического. Это было предбанник. На стенах висели таблички с надписями на немецком: «Zum Baden» (К купанию), «Seife und Handtuch bereithalten» (Приготовить мыло и полотенце). Издевательство. Гнусное, садистское издевательство.

— Ну вот и всё, одмучилысь, — сказал на суржике стоящий рядом со мной худой как щепка заключенный. — Вы, хлопци, новенькие?

— Да, недели нет, с карантина.

— Щитай, повезло. Нэ будэтэ як мы, смерти ждать. Такого насмотрелись, представить нэможлыво. У похоронний команди пры медицинськой части. Просты, Господи! — перекрестился он. — Диток та баб рижуть по жывому, воють днём и ноччю… А главный у ных, Менгеле, тварь… Беппе, хрен собачий. Боже, на смэрть йду як на праздник…

Он еще что-то бормотал, но нас разъединила толпа. Ад. Самый настоящий ад вокруг меня.

Нас проталкивали дальше, в другую дверь. Внутри было темно. Слышался топот ног, возня, падение тел. Люди спотыкались, падали, их тут же поднимали ударами прикладов или сапог. Воздух внутри был спёртый, наполненный предсмертным ужасом. Это была она. Камера.

Мы оказались в плотной, неразделимой массе. Тела прижимались друг к другу, ища хоть каплю тепла или поддержки. Но была только общая обреченность. Сверху, в полумраке, я различил металлические насадки, похожие на душевые лейки. Десятки, может, сотни штук. Слишком много для обычного душа. Слишком много даже для лагерной бани.