Я не мог стоять. Ноги дрожали, словно я прошёл сотни километров без отдыха. Я осел на пол, стараясь не удариться, и огляделся. Просторное помещение, деревянные полки вдоль стен, заставленные банками, бутылками, коробками с латинскими надписями. Аптека. Я был в аптеке. Какая ирония…

За витриной — слепящий свет. Солнце било под углом, оставляя на полу прямоугольные отсветы. Тени бутылок на стекле дрожали. Где-то щёлкнуло — возможно, часы. Женщина отвернулась, пошла к задней двери. Мужчина подошёл ближе и вдруг — совершенно неожиданно — схватил меня за ухо. Крупными пальцами, точно щипцами.

Я заорал.

Он потянул — не вверх, не в сторону, а вперёд, как будто я был телёнок на верёвке. Я попытался упереться ногами, но они будто не мои, подгибались. Я пошёл за ним, пригибаясь, чертыхаясь, чуть не спотыкаясь. Он тащил, не оборачиваясь, что-то бормоча на своём языке — звучало это как проклятие или ругань. И очень походило на испанский. Все эти эступидо, идиото и прочие карамбы…

Мы спустились по крутой деревянной лестнице, миновали дверь в подвале. Стало прохладно и сразу очень резко запахло: хлор, уксус, скипидар, мышьяк — запахи, которые я знал, хотя сам не знал, откуда. Помещение было просторным, с каменными стенами и земляным полом. Там стояли огромные стеклянные бутыли, ряды коробок, пакеты с сухими травами. Где-то в углу мерцал свет — лампа на гвозде, слабая, с желтоватым пламенем.

Бородач поставил передо мной ведро с водой, сунул в руки швабру и тряпку. Что-то буркнул, ткнул пальцем в пол. Я не понял слов, но суть была ясна.

Он ушёл, дверь с лязгом захлопнулась.

Я остался один. Ноги подгибались, тело дрожало, как после высокой температуры. Я снова сел на пол, обняв колени. Голова кружилась. Сердце стучало медленно, но глухо. Я посмотрел на руки.

Маленькие. Узкие ладони, тонкие пальцы. На костяшках — свежие ссадины. Ногти обкусаны до мяса. Я медленно провёл рукой по голени — босая нога, синяки и ссадины. Полоски загара. Я перевёл взгляд на другую. Та же картина. Потом — на руки, на предплечья. Всё не моё. Я это знал с пугающей уверенностью.

Я с трудом встал. Обошёл подвал, задевая ведро. Нашёл низкую дверь, толкнул. Узкий коридор, в конце — помещение с металлическим бачком и умывальником. Там, на стене, над раковиной — зеркало. Тусклое, потускневшее, старое. От слабости я сполз по стенке на пол, но успел увидеть отражение.

И я его не узнал.

Сколько языков я знаю? Греческий — это понятно. Русский, украинский — это почти как родной, но чуть поменьше. Латынь — в пределах, нужных для работы. Разговаривать не смогу, но мне надо только понимать, что пишут врачи. Идиш — так, на бытовом уровне, анекдот рассказать могу, и понять тоже. Немного немецкого, только разговаривал мало. Молдавский и турецкий — на рынке, поторговаться. Главное — услышать, когда тебя дурят. Из турецкого в голове только одно осталось — «чок пахалы», «слишком дорого». А вот с испанским… Не было нужды. Был у меня сосед, Мигель, чистокровный идальго из Барселоны, но с ним в основном на русском разговаривали. Нахватался по верхам, конечно, маньяну знаю — главное слово у сеньоров. Это как у турков «бакалым», только тут означает: «сделаю, но когда-нибудь потом».

Слава богу, меня оставили в одиночестве, и я попытался разобраться, что со мной случилось. Может, это предсмертный бред? Мозг, которому не хватает кислорода, из последних сил пытается что-то изобразить, вот и получается такой сон? Но так долго? Чего нельзя сделать во сне? Пошевелить предмет. Я посмотрел на швабру. Потянулся. Взял. Тяжёлая, настоящая.

На полу валялась газета. Поднял — руки дрожали.

DIARIO DE LA MARINA, — гласила строгая, жирная надпись в шапке. Ниже мелко: La Habana, miércoles, 13 de junio de 1956. Картина маслом!

Я замер.

Испанский. Чёткий, читаемый, настоящий. Не может быть!

Бумага была сухой, чуть шершавой, с серыми колонками плотного текста. Где-то на обрывке — кусок заголовка: «Relaciones con los Estados Unidos».

1956. Куба.

Это был не сон.

Но если газета старая, то какой год сейчас? Ну уж точно не сорок четвертый, вряд ли специально для меня такое сооружали. И как я очутился в этом теле? Оно точно не моё! Я заметил, что должен прицеливаться, чтобы что-то взять — ту же газету удалось схватить с третьего раза. Хотя со шваброй все прошло штатно, но с таким добром даже слепой и наполовину парализованный справится, она большая.