Посольский экипаж остановился возле чёрного хода довольно внушительного доходного дома, и вскоре я был уже в арендованной для меня квартире.

— Слава тебе господи, Иссидор Константинович, вы живы-с! Как же я рад вас видеть! — Тимоха, который ничуть не изменился с нашей последней встречи, поджидал нас с Арсением на пороге квартиры. Весь его вид говорил о том счастье, которое он испытывает от встречи с хозяином — Извольте-с проходить в ваши апартаменты! Всё у нас готово, как вы любите! И комната ваша прибрана, ванна уже второй раз набирается, первая остыть успела! И самоварчик поставлен, и водочка на леднике остывает! Капустку квашеную я сам делал, тут такой не достать, эти ироды нормальной закуси не признают. На весь Нью-Йорк только два русских ресторана, пожрать нормально негде! Это где же такое видано⁈ Даже в Копенгагене, у немчуры, и то больше! Извольте-с пиджак ваш приму!

— Здорова Тимоха, я тоже рад тебя видеть! — Поздоровался я с приказчиком, ничуть не покривив душой — А чего это ты словоерсами заговорил? Завязывай давай, не люблю! А шмотки сразу в камине сожги, там вшей и блох полно, притащил с тюряги…

— Зачем жечь⁈ — Тимоха, осмотрев мой прикид, отрицательно покачал головой — Если из-за каждой вошки нормальную одежду жечь, то разориться можно! Не извольте-с беспокоится, прожарим, выведем, еще поносите костюмчик!

— Ну как знаешь — Пожал я плечами. И правда, чего я выделываюсь? Где я запасной возьму? Другой нормальной одежды у меня и нет вовсе, если не считать за такую тюк с мехами, что были на мне в день ареста — В ванну веди, да керосин притащи, голова тоже аж зудит от живности. И завязывай ссыкать, я тебе говорю! Нормально же раньше общались? Вот так и продолжай, как раньше!

— Как можно-с? — Похоже мои слова до обрусевшего инуита не доходили вообще — Вы же тепереча большой человек! Величина-с! О вас все газеты пишут! Я же со всем уважением-с! Ай бля! Больно же!

Последнее слова вырвалось у Тимохи непроизвольно, после того как я дал ему леща от всей своей пролетарской души. Задрал! Не люблю, когда передо мной пресмыкаются…

— Ха-ха-ха! — Арсений заржал как конь — Узнаю Сидора! Ты лучше с ним не спорь Тимоха! Каторжане, они люди опасные! Ты знаешь, что? Пока их благородие в опочивальню не отошли-с, себя в порядок-с приводить-с, аперитивчик нам организуй. По рюмашке! Видишь, барин гневаться изволит, нужно бы задобрить их сиятельство!

— Тоже в ухо хочешь⁈ — Я зло посмотрел на Арсения, но потом не выдержал, и тоже рассмеялся — Тащи чего сказано Тимоха! И правда, расслабится бы надо. И себе налей, не забудь. Выпьем за моё освобождение!

Водка ухнула в горло как в сухую землю, разливая по жилам приятное тепло, и расслабляя тело. Холодная, даже вкуса я не почувствовал. Арсений и Тимоха повторили мой маневр. Впервые за несколько месяцев я почувствовал себя под защитой и в безопасности. Может это чувство и обманчиво, но сейчас мне было на это глубоко плевать. Рядом мои друзья, и я знаю, что за меня они пойдут в огонь и в воду!

Я сижу на деревянной скамейке в душном зале муниципального суда. Здание суда стоит на Манхэттене, оно построенного в греко-римском стиле, с высокими потолками, сквозняками и тяжелыми шторами. Воздух пахнет смесью старого дерева, чернил и табака. Сейчас курить можно везде, даже прямо во время судебного процесса, и все этим пользуются, и мои адвокаты, и прокурор дымят без перерыва, под потолком клубы смока, хоть топор вешай. Передо мной — толстый судья в черной мантии, строгий и молчаливый, с печатью закона над головой. Лицо судьи покрыто испариной и выглядит нездоровым, очевидно с давлением у этого любителя пожрать не всё в порядке, сразу видно — долго не протянет, ходячая холестериновая бляшка. Сбоку — двенадцать присяжных, мужчин, все поголовно белых. Смит сказал мне, что в составе присяжных в основном мелкие буржуа: лавочники, мелкие чиновники, отставные солдаты, собственники небольших мастерских. Уважаемые люди, с безупречной репутацией, которым позволено вершить судьбы других. Женщин и чернокожих среди них естественно нет — в Нью-Йорке женщины и афроамериканцы сейчас не имеют права быть присяжными.

Я не знаю их. Их лица скупы на эмоции. Кто-то сдержанно следит за ходом дела, кто-то, кажется, уже решил мою судьбу. Объективно ли вынесут они свой вердикт? Возможно. Хотя тут, в Америке конца девятнадцатого века, от личности подсудимого тоже много чего зависит. Если вы — бедняк, иммигрант, чернокожий или ирландец — шансы на снисхождение гораздо ниже, чем у белого англосакса или еврея, а конкретно моё положение для них спорное. Я конечно знаменитый полярный исследователь, первым побывавший на Северном полюсе, доктор, ученый, но вместе с тем я русский! Я не имею американского гражданства, что приравнивает меня в их глазах к иммигрантам, к тому же обвиняюсь я в убийстве их соотечественника, который был моим прямыми конкурентом. Возможно, если бы не я, Волков позорный, то первыми на полюсе были бы американцы!