Женщина, не обращая на меня внимания, все гладила и гладила девочку. А я продолжал понурившись сидеть на глиняном стуле, и в сердце моем теснились печальные мысли, от которых, как мне представлялось, я давным-давно избавился. Что мне в этих бесплодных надеждах, о какой «хозяйке», о каком «горшке щей» могу я мечтать? Ветхий домик и уютное тепло словно заставили меня трезвым взглядом обозреть ужасное свое положение, с которым я было свыкся окончательно.

Не знаю, поняла ли женщина, как мне тяжело, — вряд ли, но, успокоив девочку и уложив ее на лежанку, она встала, вынула из кастрюли белую лепешку и протянула мне:

— Держи!

Я испуганно сглотнул слюну. В растерянности переводил я взгляд с ее лица на руку, державшую лепешку, видел ее спокойствие, теплоту и жалость в глазах, но без снисходительной усмешки.

Взять я не мог. Это была немыслимая ценность. Здесь, в этой деревушке, сейчас не нашлось бы ничего, что могло бы превзойти по ценности подобную жертву. Все смешалось в моей душе — радость, недоверие, признательность. Голова шла кругом.

С лежанки раздался детский голосок: «Мама, мама...» Девочка звала и тянула ручонки к матери. Женщина сунула лепешку в карман моей куртки, потом присела на лежанку, обняла дочь и прижалась лбом к детской головке, словно решила боднуть ее, и принялась, укачивая, напевать:

Она пела вовсе не так, как поют обычно, баюкая детей. В песне звучал не только ритм, но и мелодия. В голосе были живость и непосредственность, а во всей ее манере какая-то неистребимая детскость. Ее смех, сливаясь со смехом девочки, звенел и трепетал в крохотной комнате. Только тот, кто сохранил детскую душу, может так искренне веселиться вместе с ребенком. И лепешку протянула она мне с такой же искренностью и непосредственностью, без задних мыслей, следуя побуждению сердца.

И все же я колебался.

— Мне совсем не хочется... Пусть девочка съест. — Я протянул лепешку малютке.

— Да она только что съела такую же! Ешь...

Но ребенок потянулся к лепешке и закричал:

— Хочу, хочу есть!

— Послушай-ка, Эршэ — Она встала с лежанки, держа девочку на руках, и отошла подальше от моей лепешки. Потом открыла котелок и достала картофелину.— Смотри, Эршэ, это тебе!

Девочка, улыбаясь, взяла картофелину и принялась неуклюже чистить ее своими пухлыми пальчиками.

Нет, мне нельзя принимать столь щедрый дар. Безмерная цена, которой я в мыслях наделил лепешку, усмиряла мой голод. И я не имею права эту цену пересматривать. В конце концов, наесться можно чем-нибудь подешевле. Я готов сменять лепешку на две картофелины, каковые моя близорукость не помешала мне высмотреть. Но не мог же я сам предлагать подобный обмен.

Видя, что я все еще в нерешительности, она попросила девочку:

— Скажи: «Дядя, съешь ее», скажи!

И девочка, протягивая ко мне влажный пальчик с налипшими картофельными крошками, пискнула:

— Ешь, ты ешь!

— Не хочу! Лучше пусть твой папа съест,— пробормотал я,

— Ну, ну,— женщина опять засмеялась,— ее папочка на Яве. Ешь смело! И почему это вы, образованные, так обожаете церемонии разводить?

Мне оставалось только гадать, что она имела в виду, говоря «на Яве». Я знал, что в старинных повествованиях далекие или вовсе сказочные земли нередко назывались «Ява», а в речи здешних крестьян все еще встречаются слова и обороты из древнего языка. Может быть, женщина хотела сказать, что ее муж далеко? Или что у девочки вообще нет отца?

— Тогда... тогда вы съедите ее потом...— Взглянул на кастрюлю, собираясь вернуть туда лепешку. Продолжи она уговоры, я бы попросил пару картошек.