Нет, история не закончилась, и ничто не закончилось; мы больше не можем обманывать себя, думая, что что-то закончилось вместе с нами. Мы лишь продолжаем что-то, каким-то образом поддерживая это; что-то продолжается, что-то продолжает существовать.

Мы всё ещё создаём произведения искусства, но уже даже не говорим о том, как – настолько это далеко от воодушевления. Мы принимаем за основу всё то, что до сих пор обозначало природу человеческого существования, и послушно, фактически не имея представления об этом, подчиняясь строгой дисциплине, но на самом деле увязая в трясине уныния, мы снова погружаемся в мутные воды воображаемой полноты человеческого существования. Мы даже больше не совершаем ошибку диких юнцов, утверждая, что наш суд – окончательный суд, или заявляя, что здесь конец пути. Мы не можем утверждать, что, поскольку ничто больше не имеет для нас смысла, произведения искусства больше не содержат повествования или времени, и не можем утверждать, что другие когда-либо смогут найти способ понять вещи. Мы заявляем, что оказалось бесполезным игнорировать наше разочарование и устремляться к более благородной цели, к более высокому

власть, наши попытки позорно терпят крах. Напрасно мы говорим о природе, природа этого не хочет; бесполезно говорить о божественном, божественное этого не хочет, и вообще, как бы нам ни хотелось, мы не способны говорить ни о чём, кроме себя самих, потому что мы способны говорить только об истории, о человеческом существе, о том неизменном качестве, сущность которого имеет столь волнующую актуальность только для нас; в противном случае, с точки зрения этого «божественного иного», эта наша сущность, возможно, и вовсе не имеет никакого значения, во веки веков.

КАК ЛЮБИТЬ ЛИ

Как было бы прекрасно, мир, который мы могли бы закончить, организовав цикл лекций — где угодно в этом уходящем мире — и дав ему общий подзаголовок «Цикл лекций по теории площади», где один за другим, как на цирковой арене, лекторы со всех концов света говорили бы о «теории площади»: физик, за которым следовали бы историк искусства, поэт, географ, биолог, музыковед, архитектор, философ, анархист, математик, астроном и так далее, и где перед постоянной, никогда не меняющейся аудиторией этот физик, этот историк искусства, тот поэт, тот географ, тот биолог, тот музыковед, тот архитектор, тот философ, тот анархист, тот математик, тот астроном и так далее излагали бы свои мысли о площади со своей собственной точки зрения, имея в виду общее название цикла лекций «Площади нет»,

указывая на особую связь между этим названием и предметом, чтобы художник или учёный мог говорить об этом, подходя к этому с соответствующей точки зрения – поэзии, музыки, математики, архитектуры, изобразительного искусства, географии, биологии, языка поэтики и физики, философии, анархии, – сообщая нам, что он думает и что рекомендует нам думать о пространстве, – и всё это под эгидой обобщающего утверждения, отрицающего само существование этого предмета, пространства. Противоречие, однако, лишь кажущееся; этот цикл лекций мог бы с таким же успехом носить (с горечью) название

«Всё есть Площадь» так же объективно, как и её само название «Нет никакой Площади». Ведь лекторы говорили бы о значении – для них и для нас – существа, с чьей точки зрения, при взгляде на вселенную, Площадь существует; они бы читали лекции о важности вопроса, а именно: может ли неоспоримая ограниченность человеческой точки зрения привести нас к весомому, хотя и недоказуемому утверждению – а согласно другой точке зрения, помимо человеческой, это мыслимо, – что никакой Площади нет, что так обстоят дела, и тем не менее для нас, независимо от того, куда мы смотрим, мы видим разрушенными и нетронутыми только Площади, Площади за Площадями повсюду; при условии, что мы достигли точки, где, запертые в заколдованно ограниченном пространстве

с человеческой точки зрения, приближаясь к случайному завершению мучительного духовного путешествия, мы должны прийти к выводу: за пределами этого завораживающего заключения мы на самом деле не настаиваем ни на чем другом, ни на чем другом, даже на существовании любого рода, мы больше не настаиваем даже на существовании, только на обещании, что однажды в какой-то области, среди глубочайшей красоты и распада, мы можем увидеть что-то, что-то, что относится нам.