С этими словами она быстро обогнала сына и резко толкнула дверь, тяжело дыша, будто была чем-то крайне взволнованна и растревожена.

Коровы жалобно замычали, послышался приглушённый, беспокойный стук копыт о накрытый соломенным настом пол телятника. В воздухе, вместе с тёплым дуновением навозного запаха, резко вырвавшегося из тёмного пространства, повис странный, доселе незнакомый Егору аромат – сладковатый, слабо отдающий ржавым железом. Кажется, именно так пахло лезвие выеденной ржавчиной отцовской косы, забытой под летним дождём на задворках их большого двора?

Мать вошла, осторожно ступая по примятой жухлой траве, прямиком в стойло, и огляделась, быстро вращая головой, как испуганный лесной филин. На мгновение во взгляде её, и до того чрезмерно напряжённом, отразился вящий ужас, зрачки её расширились до самых краёв серых радужек, сделав глаза практически чёрными, что февральская безлунная ночь. Она закрыла ладонь рукою, очевидно, не давая вырваться из груди запоздалому крику.

Егор, ничего не понимающий, бросился в телятник, ловко отбившись от матери, попытавшейся его остановить. Он вообще неплохо выкручивался из любых рук, которые пытались воспрепятствовать ему хоть в чём-то; от природы ловкий и гуттаперчевый, проворный юнец будто был создан для чего-то большего, чем прозябание в родном селе. «Можа, в циркачи пойдёшь? – Усмехалась бабка Устинья, когда Егор шустро помогал ей закидывать кочаны капусты на старую дубовую подводу, запряжённую такой же старой и дряхлой лошадью, как, кажется, сама Устинья. – Будешь колесить по городам и весям, большой мир увидишь».

«Можа, и пойду. – Думал про себя Егор, робко отводя взгляд. – Мир и впрямь посмотреть надобно. Дворцы злачёные, кареты сребряные, терема червлёные…»

Червлёные пятна расходились по стылой серой соломе, так до конца и не впитавшись в неё. Алые, яркие, как рассветная багряница. Егорка осоловело пялился на широко распахнутые, застывшие в предсмертной муке остекленевшие глаза новорожденного телёнка, которому так и не суждено было встать на ноги. Розовая пена засохла возле рта, будто телёнок пытался в последний момент издать какие-то звуки, но горло его, разорванное большим и сильным хищником, испустило наружу лишь розовый пузырящийся комок, застывший на февральском морозе. Только что отелившаяся корова Машка протяжно мычала, глядя на убиенное своё дитя, и беспомощно топталась в углу.

– Зверьё поганое, убивцы! – С бессильной злобой бросила в пустоту матушка. – Чтоб вам всем!.. Не гляди, Егорушка, не смотри, я сама сейчас всё уберу.

С этими словами она выставила сына вон из телятника, будто бы напрочь забыв о том, что ему надобно кормить скотину, пока она занимается надоем молока. Егор медленно повернулся полукругом и огляделся. Никаких следов «поганого зверья» видно не было; не было ни отпечатков лапок хитрой лисицы, ни волчьих тяжёлых лап, чьи когти были бы так отчётливо видны в идеально наметённых за ночь сугробах. Нет, лишь человечьи отпечатки остались на снегу – вот оставили свой след осторожные, маленькие шажки его матери, а вот и его собственные, Егорушкины, а вот и…

Егор удивленно пригляделся к взъерошенной, разлохмаченной снежной полосе, ведущей от телятника к их двери, а от их двери – прямиком к дворовой калитке, которая странным образом оказалась незапертой. Это не было похоже на следы человека, но и следами животного увиденное было называть крайне трудно; звери так не ходят. Полоса следов была лениво взрыта, будто тот, кто шел через высокие снежные завалы, не слишком-то утруждал себя тем, чтобы поднимать ноги, а просто еле-еле ворочал ими, будто пьяный, с трудом ковыляющий до дому из полуночного трактира.

Егор двинулся вдоль небрежно раскиданных отпечатков, подходя всё ближе к калитке. Невдалеке завыли собаки, и ему почудилось, будто вой их становится всё более жалобным и протяжным, привычного лая так и вовсе не было слышно; всё звенящее зимним морозом пространство заполнилось этой тягучей, раздражающей песнью. Спустя пару минут к этим звукам присоединились новые – тихие, шаркающие, будто бы старческие шаги. Мальчик нервно сглотнул похолодевшую из-за приоткрытого рта слюну и напряжённо уставился в чёрно-белое пространство улицы.

Шаги приблизились. Из-за угла показалась тёмная, закутанная в чёрную вдовью шаль маленькая фигурка бабки Устиньи.

– Ой, Егорушка, доброго утречка тебе! Где Оксанка? Со скотиной управляется? – Старая соседка попыталась изобразить обычную для неё приветливость и радушие, но голос её был неуверенным и дрожал, а сухое, морщинистое лицо, казалось, всё вытянулось в струнку, невольно выдавая испуг.