Глава восьмая. Февральская капель
Егор вбежал в сени и захлопнул за собой двери, сразу же закрыв её на все засовы. После утреннего рассказа матери о природе вещей в их селе он был чуть менее удивлен, чем если бы совсем не знал о древнем проклятии. По пляшущему огоньку света, стелящемуся из горницы, мальчик понял, что мать вернулась намного раньше него, и ему сейчас, скорее всего, влетит за его самовольство. Набравшись храбрости, он вошёл внутрь.
Оксана неподвижно сидела на стуле, а бледная рука её безвольно свисала с подлокотника. Голова была склонена набок, лицо повёрнуто к стене. Егору вдруг почудилось, что мать его чем-то больна или сильно обижена на него, раз не хочет обратить взора в его сторону.
– Матушка! – Нерешительно окликнул её Егор. – Что с тобою, матушка? Злишься ль на меня, что со двора ушёл, тебя не дождавшись? Да полно тебе, ведь я и сам такого страху натерпелся, что и рассказать кому – не поверят!..
– Подойди ко мне, Егорушка. – Непривычно игривым тоном подозвала его Оксана. – Иди ко мне, мой хороший. Мне так холодно.
Мальчик повиновался, осторожно делая шажки в сторону матери. Потом нерешительно взял её за руку – рука была совершенно ледяной, будто мать только что лепила снежную бабу.
– Посиди со мной, обними меня.
Егор послушно забрался к матери на колени, обхватив её обоими руками, и прижался к тихо и почти не слышно вздымающейся груди.
Оксана также обняла его – едва касаясь взрослеющего, уже почти отроческого тела, но до того нежно и ласково, будто боялась причинить ему боль слишком крепкими объятиями. Потом провела кончиками холодных пальчиков по кучерявым, золотистым волосам, ероша их в разные стороны, играя с прядями, похожими на пучки сухих осенних травинок.
Спустя пару минут мать с тяжёлым вздохом уронила голову ему на плечо, прислонившись губами к тонкой белой шее. Губы её стали такими же холодными, как и руки, и Егор вспомнил, как прошлой зимою он метался на постели в жару и бреду, мучимый тяжёлой лихорадкой, а матушка, склонившись над ним, целовала его в лоб, пытаясь то ли лишний раз пожалеть и приласкать его, то ли определить, насколько глубоко пустила в него свои корни проклятая хворь. Прикосновения губ к жаркой, пылающей, горячечной коже казались ему до боли ледяными, от чего он ещё сильнее вздрагивал и стонал, пытаясь оттолкнуть от себя мать. Теперь же он ощущал то же самое, но более не сопротивлялся; ужас последних событий измучил и обессилел его, отчего мальчик просто безвольно лежал в Оксаниных объятиях, ожидая гневной отповеди о том, что рассердило и расстроило мать, сделав её такой вялой и молчаливой.
В шее что-то кольнуло – было почти не больно, по крайней мере, было не больнее, чем когда его прошлым летом ужалил шмель во время его прогулки к низовьям реки, куда он весело бежал вприпрыжку, размахивая ведёрком, выложенным внутри листьями свежей крапивы, в которое собирался наловить пару дюжин сочных речных раков.
Раки недовольно вздымаются в ведре, щелкают острыми клешнями, пытаясь выбраться из ведра прямиком на волю. Ласковый ветер шевелит прибрежный камыш, гонит лёгкую рябь по волнам, обдувает саднящее и слегка припухшее место укуса. Шмель, сделавший гаденькое дельце, спокойно летит по своим делам – такой важный, толстый, как старый поп Никодим, – и чёрной точкой исчезает, растворяясь в закатном мареве.
«Всё это скоро будет снова» – Думает Егор, по телу которого растекается приятное, необъяснимое тепло, будто он вновь бежит там, по солнечной тропинке прямиком к дому. Скоро стает снег и придёт капель, а потом и первая трава проклюнется ото сна, и ландыши пойдут, и ромашки, и незабудки, и даже противные толстые шмели будут летать и жалить всех исключительно из-за своей дурной натуры, и никак иначе. Надо только немножечко подождать.
Мальчик на коленях у женщины пару раз легонько вздрагивает, как при ночной судороге, но вскоре полностью расслабляется, словно бы переходя из её объятий в объятия крепкого сна. Ему снится капель – вот она падает на чернеющую землю, срываясь с тающих тощих сосулек, облепивших все оконные наличники, а вот она уже перед самыми глазами – заливает лицо, словно первый дождь, стучится в распахнутую грудь, проникая в самое сердце.