Но что бред обидный — это понятно даже им.

Ивлев сжал кулаки так сильно, что послышался хруст костяшек. Ему явно хотелось сказать: «Заткнись и пошли», но такие как он только и способны на то, чтобы бить исподтишка. Хотя дури в Романе столько, что вполне хватит принять открытый бой. Дури, но не духа.

Я смотрел на наглые глаза Ромы, мысленно просчитывая расстояние до ножа, что торчал у него из-за пояса. Слишком вальяжна эта троица. Слишком уверены, что я — ещё один сбившийся, потерявший волю вместе с телом.

С тремяоими сопляками я бы справился. Особенно если ударю первым. А я ударю.

Вот только зачем?

Если у меня под рукой оружие тоньше скальпеля. Я скользнул по растерянным ученикам взглядом и впервые сознательно применил то, что теперь стало частью меня. Не знаю, как это называется, но хорошо чувствую. Тело само ловит ритм другого, встраивается в него, как будто это не плоть, а схема.

Здесь каждое тело звучит, и сбои… они как разрывы в музыкемузыки. Как будто у артиста на сцене вдруг выключается фонограмма, ломается смычок, выключается микрофон… ну, почти. Там, где импульс пульсирует чаще, чем может вынести структура, появляется белая точка. Сбивка. И она выключает энергетический канал.

Выдрать её — значит выровнять ритм. Вернуть — добить окончательно.

Я продолжал анализировать троицу. И видел перед собой не людей, а пациентов, тела на хирургическом столе. Мой взгляд мгновенно замечал повреждения в каналах, как если бы я видел разрывы сухожилий и повреждённые ткани. Я знал, как их починить, но не понимал, почему эта картина была видна мне так чётко.

Ивлев уверен в себе, но вот же — под связкой на левом плече у него старый надрыв. Второй стиснул кулаки, кисти побелели от напряжения. Я чувствую импульс в его сухожилиях, слишком резкий, сбивающий ритм. У третьего, что с носилками, дрожит веко — в том, что видно только мне. Вибрация от этой точки идет вверх по шейному узлу, оттуда — в грудь. Сердце сбоит, даже если он этого не понимает.

Я мог врезаться в их ритм. Мог, но не стал.

Пока не стал. Помнил, что точный удар может быть только один, и после него я на время становлюсь будто бы беззащитным котенком.

А сверху наверняка ждали другие, два десятка, не меньше. Даже если я вырвусь, то не факт, что успею уйти. Пока я — в их руках.

Но только пока.

— Пошли, — наконец, решившись, буркнул Ивлев.

Мы вышли в коридор. Троица шла впереди, как бригада санитаров с похмелья. Я плёлся за ними, делая вид, что держусь на одном только упрямстве. Внутри всё до сих пор звенело, но уже не от боли. Чувство такое, что в моем организме заканчивалась настройка.

Ему нужно время — и я дам ему это время. Выйдя из зала, я напоследок оглянулся.

Камень молчал, и я задержал на нем взгляд. Ощущение такое, будто пространство затаилось, выдохнуло и теперь затаенно ждёт. Под пятками у меня всё ещё шла рябь, но, скорее, это были лишь остаточные колебания, становившиеся все слабее…

Троица впереди притихла. Исчез хохот и былое бахвальство — словно в пасть льву заглянули и теперь боятся дышать лишний раз.

Я смотрел на их спины. Плечи напряжены, спины как струны. Движения медленные, в них та самая зажатость, когда организм орёт: «беги», а ты усердно изображаешь — «всё в порядке». Даже сквозь маски учеников видно, что дышат они тяжело. Под кожей в энергетических каналах были видны те самые белесые вкрапления… чужеродные.

Один из них вдруг споткнулся, будто пол под ногами стал зыбким.

— Осторожнее, Гриша, — буркнул Рома, но голос прозвучал неуверенно.

Мы, наконец, поднялись по той же самой бесконечной лестнице, по которой я сюда спускался, но в зал с татами не пошли. Вместо этого свернули в боковой проход и вышли во двор. Впереди раскинулась тренировочная площадка, вытянутая, прямоугольная, с утрамбованной землей вперемешку с песком с бурыми следами засохшей крови.

И вот только тогда мои сопровождающие расслабились, жадно вдыхая, будто до этого целый километр плыли под водой. Маски полетели вниз. Энергия двора для них была другой, но я теперь даже не почувствовал разницы.

На площадке уже собрались несколько десятков человек. Они швыряли друг друга, отрабатывая приемы, а другие о чем-то переговаривались.

Под ногами хрустел песок, смешанный с мелкими осколками камней. Где-то в глубине площадки стояли деревянные манекены, покрытые глубокими вмятинами от многолетних тренировок. Из щелей в каменных стенах проросли пучки жёсткой травы, застывшие в кривых позах, будто искалеченные бойцы.

На другом конце двора возвышался каменный столб, весь в выбоинах, но при этом покрытый вязью рун и иероглифов. На его вершине, на площадке шириной в небольшой шаг, застыла фигура Учителя в темном плаще. Капюшон скрывал лицо, руки сложены на коленях, как у монаха. Но я чувствовал, что он видит всё и внимательно наблюдает за тренировкой.