Первые три недели великого поста Сила Силыч ел только рыбное, три следующие употреблял исключительно растительность, а со страстного понедельника бросил совсем есть... Так разве когда чайком с постным сахаром утробу прополаскивал.

После исповеди Сила Силыч воротился домой с облегченною от тяготы греховной душою и чистым телом. Теперь вся суть заключалась в том, чтобы до завтрашних обеден ни словом, ни делом греха на душу не положить. Но в восемь часов он вдруг вспомнил, что сегодня окончился срок страховки его фабрики, и утратил душевное спокойствие... Сколько он ни старался отложить всякие житейские попечения, но фабрика торчала колом в его голове. „Мало ли что может случиться”?... Поэтому, чтобы не осквернять себя земными помышлениями, Сила Силыч, прочитавши семь раз с коленопреклонением „Господи, Владыко живота моего”, улегся на пуховой одр свой, отворотился ликом к стене и сомкнул вежды.

Но лукавый перехитрил его. Силе Силычу приснился страшный нехороший сон, который испортил все дело.

Не кто иной, как сам лукавый, приснился ему в образе приказчика, заведующего теперь прядильною фабрикою Силы Силыча. Хотя ни хвоста, ни рог Сила Силыч не заметил, однако, как он после припоминал, ноги этого господина и тогда уже показались ему весьма подозрительными: „Слишком тонки и как бы на манер копыт”...

— Сила Силыч! Беда: бунтуют... разнесут! — проговорить задыхающимся голосом вбежавший приказчик и, прибавя: „я — за полицией!”, скрылся, словно провалился сквозь землю.

Сила Силыч моментально понял, что это значит. Он схватился за голову обеими руками и забегал по комнатам. „Ох... не застраховано... Не застраховано ведь, Господи!” — причитал он, тыкаясь во все стороны...

Влекомый чувством жалости к своему достоянию, он, хотя и не без внутреннего содрогания, приказал заложить одного жеребца и отправился самолично на место несчастного происшествия.

Еще издали Сила Силыч услышал зловещий шум и галдение. Сердце его обливалось кровью, и вся храбрость перемещалась по направленно к пяткам... Остановившись вблизи фабрики, он мучился ожиданием помощи. Но помощь ни откуда не показывалась. А между тем шум и галдение усиливались, крики делались с каждою минутою более громкими и угрожающими. Долго тлевшая искра внутреннего недовольства вспыхнула в сердце непутевого Ильюшки-ткача, вырвалась наружу и подожгла горючий материал, скопленный затаенною злобою рабочей массы... Был близок дикий, стадный бунт!

Сила Силыч перекрестился, слез с лошади и приблизился к воротам фабрики.

Хриплые выкрики, визг, свист вырвались из смешанного гула тысячи галдящих голосов. „Братцы!” „Братцы!” — только и можно было различить в этом ужасном хаосе звуков.

Сила Силыч толкнул калитку, но она была заперта изнутри. Припав глазом к небольшой скважине, он увидал страшную картину. Посреди двора копошилось что-то громадное, живое... От этого чудовища то и дело отделялись темные силуэты и быстрою тенью бежали по разным направлениям обширного двора... В окнах главного трехэтажного корпуса мелькали зловещие огоньки ручных фонарей... Вот живое чудовище задвигалось и поползло... Стекла бесчисленного множества окон жалобно зазвенели и дождем посыпались наземь... В разных углах двора послышались то резкие, то глухие удары, что-то затрещало, заскрипело... Что-то, глухо шлепаясь, падало и ломалось...

У Силы Силыча закапали с ресниц слезы. Он судорожно дергал за скобку калитки, толкал ее коленками, метался и беспрестанно оглядывался, молча кого-то призывая.

Но помощи не было... Только караульщики беспокойно потрескивали своими трещотками, да где-то вдали беспомощно дребезжал одинокий полицейский свисточек.

Вот отрывочно прогудел фабричный свисток. Вот еще раз... словно сказал: „стой! стой!”

Сила Силыч опять припал глазом к скважине.

Гам притих... Распавшееся чудовище опять сплотилось в живую, плотную массу. На крыше обрисовалась человеческая фигура. На темной синеве небес ясно обрисовался ее контур. Фигура отчаянно махала рукою и, видимо, что-то говорила. Но шум толпы еще не давал возможности расслышать, что она говорила...

Наконец, толпа угомонилась, и Сила Силыч узнал голос беспутного Ильюшки-ткача: „зажигай, братцы!“.

— Братцы! Братцы! Пустите! — зычным голосом завопил вдруг Сила Силыч, и обоими кулаками, в каком-то исступлении, забил в доски калитки.

Наступил момент гробового затишья.

— Братцы! Родимые! — завопил раздирающим душу голосом Сила Силыч.

— Наш! Наших бьют! — прокричал громко Ильюшкин голос с крыши. И воздух потрясся от дружного взрыва негодования...