Германскую шайку разбойников, правившую Россией тысячу лет (в том числе четверть тысячелетия под верховенством разбойников монголо-тюркских), сменила шайка еврейских, с вкраплением в нее грузин, армян и меньше всего собственно русских. Во всей этой мерзости нет ни капли национализма. Потому что еврейская шайка была почти начисто истреблена грузинским разбойником «в законе». Со времен Хрущева ее сменила преимущественно русско-украинская, с очень небольшим вкраплением других национальностей. Но хищничества от этого не убавилось. Мало того, при Ельцине страна была фактически отдана на произвол самых настоящих (в смысле соответствия статьям Уголовного Кодекса) разбойничьих шаек.
И вся эта мразь вот уже более тысячи лет занимается одним-единственным ремеслом — рэкетом общегосударственных масштабов. Обирает население страны, как только может. До сих пор за эти занятия пострадал один-единственный разбойник — князь Игорь. Да и того разорвали на части только потому, что он попытался ограбить дочиста ограбленных вторично. Все остальные до конца XX века включительно злодействовали безнаказанно.
И еще находятся подлецы, которые костерят забитых и ограбленных — веками! — пьяницами, лентяями, ворами, обманщиками и мошенниками. Интересно, чего еще можно ожидать от человека, которого из поколения в поколение бьют смертным боем, гонят плетью на каторжный труд и отбирают силой почти все из наработанного?..
Ну а теперь люди, среди которых вырос и состарился.
Одним из одиннадцати родившихся у бабушки с дедушкой детей и старшим из трех выживших оказался мой отец. Он окончил четырехклассную церковно-приходскую школу и стал «шибко грамотным» по местным понятиям — его родителя и остальные 99 % взрослого населения Ладской волости оставались в то время неграмотными. Сразу же слетался вожаком местной молодежи и вскоре председателем волостной ячейки РКСМ — 14-летним секретарем райкома комсомола по более поздним стандартам, хотя в ячейке, разумеется, состояло всего несколько человек. А затем, с 4-классным образованием, был отправлен в 1920 г. в Комвуз (проще говоря, в областную партшколу) в Саратов.
На протяжении нескольких последующих лет учебы часто бывал в Ладе на каникулах, горячо отстаивал интересы крестьян перед местной бюрократией (он стал к 18 годам кандидатом в члены партии, а это по тем временам было повыше нынешнего олигарха) и поэтому сделался всеобщим любимцем седа. И оставался им при частых наездах в Ладу до конца своей жизни. Отблеск этой поистине всенародной любви районного масштаба постоянно падал на меня, как на его сына, при каждой моей поездке в Ладу, вплоть до 70-х годов, когда я, в отчаянии при виде агонии села, перестал ездить туда. Впрочем, его любили везде, где он жил и работал.
Со своей стороны. Ладу он любил даже больше, чем я, хотя больше, казалось бы, невозможно. Лада была средоточием его помыслов, предметом страсти, объектом радостей и горестей. Он мог часами рассказывать или слушать о ней, посвящал ей бесчисленные стихи, декламировал своего любимого Есенина так, словно тот был родом не из Константинова, а из Лады. И полностью передал эту Большую Любовь мне — увы, не далее.
Именно во время приездов на каникулы в Ладу познакомился там с сельской учительницей. Как положено по давней семейной традиции — ровно на четыре года старше себя и намного сильнее характером. Однако, вопреки традиции, выше по социальному положению: «городская», а не «деревенская», мало того — из мещан, а не из крестьян, с гимназическим образованием, две старших сестры из трех — за инженерами-чиновниками. Влюбился в нее, устраивал с ней вместе агитспектакли в местном клубе, провожал домой, декламировал стихи и в конце концов уговорил выйти за него замуж. Как раз в это время его, 18летнего студента, приняли кандидатом в таены РКП(б), а в 1924 г. он стал членом партии — номенклатурой губернского уровня. Окончив Комвуз, получил назначение управляющим сельхозснаба в Майкоп. Куда поехал и я — правда, в комплекте с беременной матерью. До меня была еще Вероника, но она умерла до моего рождения.
Из Майкопа отца в тот же год на ту же должность перевели в Симферополь, где я фигурировал уже в пеленках, причем вниз головою, спешно вынесенный нянькою при страшном крымском землетрясении 1927 года, так красочно описанном Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях». Через несколько месяцев его с семьей перебросили в Вологду, затем опять ненадолго в Симферополь и, наконец, в Казань, где он начальствовал больше года. Как я теперь понимаю, у него, вдобавок к природному добродушию и жизнерадостности (от его отца), обнаружились незаурядные организаторские способности, и его бросали с места на место, чтобы наладить дело и бежать налаживать следующее. Никаких иных стимулов для столь частых переездов не было и быть не могло — всюду работа и жилье были примерно одинаковые.