– А вы почему молчите, Леон? – отец Рене часто обращался к воспитанникам на «вы», и это было ещё одной его чертой, которая злила Леона. Не слишком ли лицемерно «выкать» тем, кого ты нещадно лупишь день ото дня?
– Просто... поссорились, – он всё ещё пытался перевести дыхание. Болела разбитая губа, ныли костяшки пальцев, но Леон понимал, что главная боль ещё впереди.
– Причина ссоры? – строго вопросил священник.
– Не... неважно.
Ни недавние противники, ни остальные мальчишки не собирались рассказывать отцу Рене про собаку. Если он узнает, Симону влетит ещё больше, а он потом отыграется на младших. Леон же не стал ничего говорить из гордости. Если он скажет, что спасал собаку, всё будет выглядеть так, как будто он подлизывается к отцу Рене, пытаясь выставить себя в лучшем свете. Нет уж, лучше обоим получить порцию розог! А свою драку с Симоном они закончат позже.
Наказания долго ждать не пришлось. В вечер того же дня, когда оба мальчика немного привели себя в порядок, отец Рене пригласил на серьёзный разговор сначала Симона, а потом и Леона. Как перенёс порку толстяк, Леон не знал, да и не интересовался. Вряд ли этот любитель душить тех, кто слабее его, мог перенести наказание достойно. Сам он же был готов ко всему, и признаться, его куда больше волновала участь сбежавшей дворняги, нежели своя собственная.
Отец Рене принялся читать мораль с крайне обеспокоенным видом, словно он и впрямь переживал за бессмертную душу воспитанника. Леон стоял молча, лишь изредка кивая или бормоча «угу», о причине ссоры говорить наотрез отказался, и отец Рене, кажется, остался в убеждении, что Леон кинулся на Симона из-за очередной шутки о происхождении. Что ж, тем лучше.
Переносить боль ему было не впервой, но в этот раз он сильно разозлил отца Рене своим молчанием или равнодушным видом, и тот не жалел сил, вкладывая в каждый удар столько гнева, словно это Леон лично пытался задушить любимого пса священника. Похоже, отцу Рене нравилось слышать крики, плач и мольбы о пощаде – не потому, что он наслаждался своей жестокостью. Он сам, должно быть, вовсе не считал себя жестоким, думая, что творит добро, ведь тот, кто жалеет розги, губит ребёнка. Ему нравились плач и крики, потому что он всегда мог ответить на них ласковыми словами, утереть слёзы и заключить наказанного в объятия, тем самым якобы искупая свою вину за причинённую боль.
Леон знал это со слов других мальчишек. Знал и в свои двенадцать лет понимал, какое это гнусное лицемерие. От этого его чуть не затошнило. Хотя, может, вовсе не от этого, а от боли. Отец Рене, к счастью, не заставил его считать удары вслух, и Леон, крепко стиснув зубы, поклялся, что не издаст ни звука. Пусть священник хоть засечёт его до смерти на этой проклятой скамье! Зажмурившись до цветных кругов под веками, он думал о бродячей собаке, которая, как он надеялся, нашла себе кров и еду. Думал о шпаге, подаренной ему отцом. Думал, что рано или поздно он вырастет и станет достаточно сильным, чтобы никто уже не смел поднять на него руку. Думал, что Симону ещё достанется на орехи, что надо будет попросить Жиля научить его жонглировать, что совсем скоро лето... Думал о чём угодно, только не о боли. Боль – она просто есть. Надо просто перетерпеть, отец Рене не сможет бить его вечно, когда-то это всё равно должно закончиться...
К концу наказания он искусал в кровь все губы, но слово своё всё-таки сдержал. Отец Рене, так и не добившись от воспитанника ни звука, отбросил розгу и с усталым видом вытер пот со лба. Леон с трудом сполз со скамьи: его шатало, и он подумал, что от объятий священника его точно вырвет. Как ни странно, ему ни на миг не захотелось плакать: глаза его были сухи и горели гневом.
– А теперь подойди, сын мой, и обними меня, – велел отец Рене. Леон попробовал обойти его, направляясь к двери, но священник преградил ему путь и крепко прижал к груди, накрыв рукавами сутаны, точно крыльями. Леона охватила дрожь отвращения, более сильная, чем та, которую он ощутил, увидев Симона, мучившего собаку. Слепая ярость алой пеленой заволокла ему глаза, захотелось выть от собственного бессилия, от лицемерия отца Рене, от боли, жгучими волнами протекавшей по телу, от ощущения мокрой от пота и прилипшей к телу рубашки, от всего...
Леон по-звериному взвыл, запрокинул голову и вцепился зубами в шею отца Рене, напоследок успев пожалеть, что не дотянется до уха. Ощутил во рту жёсткую кожу, потом на языке стало солоно, в рот потекло что-то горячее, священник страшно выругался и, отшатнувшись, оттолкнул Леона от себя.