Он вернется из огня. Может быть, посюстороннего (война), но может быть, и потустороннего (могила).

Правда, в стихотворении о войне нет ни одного упоминания. Ни о войне, ни о боях, ни о выстрелах, ни о врагах.

Ни слова.

Ни полслова.

Так что, вот: жених, уезжая куда-то, заклинает невесту ждать, ждать изо всех сил. И ожидание это возвращает уехавшего – из огня преисподней, из глинистой почвы кладбища.

Это не заговóр охраняющий – это заклинание «поднятия мертвеца», колдовской, чернокнижный призыв покойника. Покойник, даже повинуясь такому призыву, вновь ожить не может. Но может прийти.

И он приходит.

Не надо думать, что «Жди меня» – единственный в творчестве Симонова пример жадного интереса поэта к теме «Живые и мертвые». В самóм знаменитом романе, разумеется, эта тема не появляется – только в названии. Хотя – генерал Серпилин (сначала комкор, то есть, «бывший человек»), вообще-то, пришел с того света, из преисподней – из ледяного ада ГУЛАГа. Ну, хорошо, здесь указанная тема проходит в рамках литературной условности.

Возьмем другое произведение – пьесу «Четвертый». Вот тут герой – он ведь встречается с призраками своих погибших друзей, общается с ними, спорит. Собственно, вся пьеса именно об этом (я не обсуждаю сейчас идеологическую направленность произведения, речь лишь о форме). Скажете, и здесь просто условность? Допустим. Но ведь именно такая условность появляется не случайно, не на пустом же месте.

А вот, скажем, стихотворение, тоже написанное во время войны, в 1943 году, «Старая солдатская песня» (положенная на музыку, как и «Жди меня», Матвеем Блантером):

На крыльце родного дома старого, «седого, как лунь» солдата встречает красавица-жена:

Но тут же возмущенному ее видом солдату жена говорит:

Это как? Солдат наш, седой, как лунь, двадцать пять лет дома не был, а дочери – двадцать лет. А жена пять лет назад померла…

Можно, конечно, сказать – ну, на вид ей двадцать было, а на самом деле, двадцать шесть. Но зачем же автору понадобилась такая сложность? Ну, написал бы «двадцати пяти будто не было». Так ведь не написал!

Можно еще отнести этот курьез и к авторской небрежности. Что тоже странно. Я думаю, нет тут никакой небрежности. Скорее, он описывает встречу, подобную привидевшейся мне по прочтении «Жди меня», с желтыми дождями и огнем, охватившим душу. Пришел живой солдат – и встречает умершую за пять лет до того жену, вернее, призрак ее, призрак той, встречу с которой он ждал… ждал… ждал…

Считалось, что советская литература чужда всякого мистицизма. Никаких оживших покойников и призраков, никаких вампиров и оборотней в ней быть не могло. Эти темы были уделом «реакционного романтизма».

Но подлинная литература не способна подчиняться идеологической алгебре. Поэтому у советского неоромантика Константина Симонова (а его поэзия растет именно из старого романтизма, от Жуковского до Киплинга) самым неожиданным образом, в таких, казалось бы, пристойно-советских произведениях прорастают образы и настроения, идущие от «Леноры» Готфрида Бюргера, от «Коринфской невесты» Иоганна Вольфганга Гёте, от немецких и английских народных баллад.

Может быть, именно эта связь, вопреки исповедуемой поэтом идеологии, вопреки осознанному намерению автора, обеспечила поэзии Симонова долгую жизнь.

Такой вот парадокс. Впрочем, как сказала мне одна умная девушка, ни один парадокс, на самом деле, не парадоксален.

С некоторых пор поездки в Европу начали ассоциироваться у меня с посещениями обширного, всеми забытого еврейского кладбища. Сегодня евреев в Европе нет.

То есть, они есть, конечно, и – формально! – их немало. Если верить статистике, более миллиона. Миллион триста тысяч, кажется.

Это не считая евреев украинских, российских и белорусских. Которых тоже с полмиллиона еще наберется.

И не потому их нет, что сегодня евреев не отличить от остальных европейцев, – есть, в числе указанного миллиона с лишним, и религиозные люди, строго соблюдающие традиции, облаченные в черные длиннополые сюртуки и черные же широкополые шляпы. Эти многодетные бородачи оберегают святость Царицы-Субботы, молятся в синагогах и хотя бы внешне отличаются от соплеменников, всего перечисленного не делающих.