- Элен! – Набиль подошёл ко мне и взял за плечи. Первым порывом было стряхнуть его руки, но я удержалась. Не стала. Пусть обнимает. – Не говори так! В чём заключается мой эгоизм? В том, что я хочу быть с тобой? А разве ты со мной быть не хочешь?
- Я хотела с тобой быть добровольно! А не потому, что у меня нет выбора! Чем дольше ты держишь меня здесь, тем сильнее я не люблю это место! Неужели не понятно?
- Мне казалось, что мы пришли к взаимопониманию…
- Я думала, что если мы прекратим ругаться, то ты позволишь мне вернуться во Францию! На работу.
Набиль отпустил меня, отступив:
- Так ты всё это время ждала, что я посажу тебя на самолёт? Ты всё это время хотела покинуть меня?
- Набиль…
- Да или нет?
Я взмахнула руками, а потом развела их:
- Мне нужна свобода.
- Больше, чем я?
Мы встретились взглядами.
- Почему ты не допускаешь возможности быть со мной, как раньше, приезжая в Париж?
- Чтобы постоянно думать, кто может быть с тобой в моё отсутствие? Чтобы не знать, где ты и с кем?
- Ты так возмущался, что я не доверяю тебе, а сам мне вообще ни на грамм не доверяешь?
- Это Европа! Париж! И ты – слабая женщина, которая может не устоять перед чем-нибудь! Я не хочу допускать даже мысли о том, что ты отдашься другому!
- А в Париже ты жить не можешь, потому что тут у тебя семья: жена и дети. Ты полностью обеспечил себе комфорт и удобства, но плевать хотел на мои!
- Какие ещё удобства тебе нужны?! – он обвёл рукой комнату, подразумевая весь особняк с территорией. – Тебе не нужно работать, всё, что ты захочешь – будет у тебя, только скажи, хабибти!
- Кроме свободы?
- Свобода, свобода! Вы в Европе на ней просто помешаны! Что она вам даёт? Право быть нищими и одинокими?
- Но ты, однако, скованным чем-либо быть не хочешь!
- Я? Я всю жизнь слушаюсь отца, подчиняясь его воле. Я скован семьёй, и ты прекрасно знаешь, что не развожусь не из-за того, что люблю Асму, а из-за того, что не могу поступать, как захочется. Я далеко не свободен, Элен, и настоящую свободу я чувствую только здесь, с тобой, - Набиль подошёл ко мне. Внезапно привлёк к себе и взял лицо в ладони. – Я люблю тебя, слышишь? У меня затмило разум, когда Малик сказал, что ты… чёрт, какие джинны его толкнули на эту ложь?! Но я поверил, и чуть с ума не сошёл, потому что не могу представить тебя с другим, Элен! Не могу!
Он говорил это так проникновенно, что сердце забилось быстрее. Договорив, Набиль поцеловал меня, и я, возможно, перепуганная ещё с вечера, возможно потому, что кроме него у меня тут никого не было, а возможно потому, что частичкой души продолжала любить его, ответила на поцелуй, обняла его в ответ, чуть не расплакавшись. Его руки прошлись по моей спине, стиснули талию, задержавшись на мгновение. Потом подхватили под бёдра, и Набиль поднял меня, прижимая к себе. Мы целовали друг друга всё яростнее. В моей пылкости была большая доля ненависти, которую я пыталась потушить в страсти, как сигарету в пепельнице. Но и желание там было, огромное желание: почувствовать себя с ним, его во мне, на мне, гладить его тело, и чтобы его сильные пальцы гладили меня, а губы покрывали поцелуями. Набиль упал вместе со мной на кровать и, скатав быстро подол моей ночной рубашки, сорвал из-под неё трусики. Отбросил. Возбуждённый и готовый, вошёл в меня, вырвав стон.
- Я хочу тебя, хочу тебя так, как никого и никогда не хотел, - целуя мои щёки и губы, шептал он, - будь со мной, Элен, скажи, что любишь меня так же, скажи, что хочешь быть моей, скажи, что ты моя!
- Я твоя, Набиль, твоя! – невозможно было не произносить эту горестную правду, в которой в то же время была щемящая сладость. Стоила ли свобода подобной страсти? Может, иногда мы действительно ею чрезмерно озабочены? Но я знала, заранее знала, что как только всё это закончится, когда мы удовлетворимся, опять настанет пустое время, скучно-одинокие часы отсутствия Набиля, или обеды-завтраки с ним, в которые нас не связывает ничего, и мы начинаем ругаться, споря и доказывая друг другу что-то без конца. Нас не связывает ничего, кроме секса. Мы будто говорим на разных языках, хоть оба в совершенстве знаем французский. Но у него арабская логика, а у меня – русская. Я буду ненавидеть его патриархальность и мужскую вседозволенность, он будет презирать мою строптивость и злиться на то, что я не уважаю правил, установленных их Пророком. Разве можно прожить сколько-нибудь долго вместе одной лишь страстью? Почему я не поняла ещё во Франции, насколько мы разные? И тем не менее, эта разность и тогда, и сейчас заводила меня, пленила и заставляла отдаваться чувствам. Разрушительным, губительным и ведущим в никуда.