Рон открыл широко глаза и с силой выдохнул воздух. Пар вырвался из его ноздрей. Норди принёс с собой не только обильные снегопады, но и тепло, которое должно было вскорости наступить. Мрачная пелена начинала исчезать, уступая слабому свету Ока. Уже совсем близко стал виден каньон Ману. Именно где-то там находились ноздри Бога, как называли телепортационные врата сами хранители. Все члены отряда, отправившиеся в далёкое странствие впервые были тут. Все, кроме Хазриля, который направлял и руководил ангелами. Он единственный бывал здесь несколько раз, спасая и приобщая к клану новых собратьев. Вот только заходить далее этого каньона он не решался, трезво превознося осторожность в ранг обязательной безопасности. Лучше быть рядом с богом, чем погибнуть в его объятиях.
Подобная отношения не устраивало Рона. Им двигала устремлённость к неизвестному, ответственность перед Атаром и теми людьми, ставшими его духовными братьями. А самое главное, не дававшая спокойствия сила найят, постепенно накапливающаяся и наполняющая его, настоящий источник которой скрывался именно где-то там, в Хранилище, за длинным заснеженным разломом.
- Вскорости, - Рон указал вперёд, - мы найдём то, что изменит не только жизнь нашего дольмена, но и всей Вьюги. А может статься и всей Джаннат.
Хазриль подозрительно посмотрел на Рона. Воины стоящие сзади осторожно и подозрительно отступили от них на шаг.
- Ты так уверен в этом, Фархал? - спросил мужчина. Он постарался взглянуть в глаза Рона.
- Ты не понимаешь о чём спрашиваешь, - ответил тот. Становилось ясным, что Рон находился под действием дара. - Приготовься к тому, что нас ожидает. Это не препятствия и отнюдь не страхи предшествующие неизвестности, а лишь мы сами. Именно в нас спрятан ответ. И то, что мы ищем...
Все недоумённо переглянулись, обратив свои взоры, в которых сквозила слабая надежда, на Хазриля.
- Тогда, - глава отряда попытался придать своему голосу спокойствие, - ты станешь ключом и камнем для всех. Веди, и будь истинным садху!
Заир проснулась рано, проспав всего лишь полночи. Вторую половину до первых утренних сумерек она провела в молитве и медитации. Последнее время её стали беспокоить пугающие видения, открывшие для Заир тёмную, совершенно другую сторону собственной души. Особенно же беспокоили сны, в которых простая служительница святого женского ордена не могла уловить и капли смысла. В них появлялись непонятные, столь странные образы, что дать им вразумительную оценку несчастная монахиня-джигьяса была не в состоянии.
Уже которую ночь в течении двух ангов Заир вскакивала в страхе от того, что привиделось и исступлённо начинала молиться, шепча слова привычного покаянного псалма. Опускаясь в алмазную асану женщина отрешалась от собственной сути стараясь воссоединиться с высшим светом Всевечного, отдаться тому Непознаваемому, чему являлась слугой и рабыней. И лишь к утру, когда страх видения растворялся она, с болью в изгибах ног, превозмогая себя поднималась и благодарно произносила мантру неугасаемого бодрствования. Именно осознавания каждого мгновения своей жизни, как считала Заир, ей так не доставало. И именно здесь у ортодоксов, она смогла в конце концов прийти к истинному пониманию своего служения. Только странный парадокс не давал ей достичь полного спокойствия и особой отрешённости: там, где должна была властвовать чистая изначальность истинной веры, в месте совершенно затерянном в диких далях, она, оторванная от родных пенатов ордена Вадья Джигьясы, стала свидетельницей греховного проявления дара провозвестия. Подобный дар совершенно не радовал Заир, а лишь всё больше угнетал её, делая всё более боязливо замкнутой и закрытой, вызывая подозрения у тех женщин, которые служили у ортодоксов. Мужчины же местного монастыря были столь же слепы в отношении хоть сколь-нибудь заметить внутренние переживания вероистовой джигьясы, как и во всех других мирах Джаннат. Заир даже высокомерно презирала их за подобную толстокожесть, но каждый вечер просила Всевечного о прощении за подобный грех и успокоении собственной гордыни.
По началу она воспринимала прибытие на Сансару как обязанность и святой долг монахини, исполняющей волю Господа и Преподобной матери. А произошедшую случайность со спасением после катастрофы челнока считала явным и неоспаримым знамением тому. Заир не нравилось здесь почти всё, а особенно она ненавидела холод и этот противный белый песок, превращавшийся в руках, то в комок серого скользкого камня, то в обжигающую холодом воду. Она с ностальгией и слезами вспоминала времена прошедшие на своей тёплой планете, детство проведённое на ферме деда, где на огромных полях выращивались злаковые и бобовые культуры, но жизнь всегда оставалась отнюдь не изобильной. Небольшой модульный домик скорее напоминал истрёпанный ветрами и ураганами сарай, чем коттедж прибыльного колониста.
Вздохнув, Заир попыталась припомнить лицо своего деда. Образ складывался из отдельных, оставшихся в памяти частей, нечётких контуров, никак не желавших складываться в единый портрет. Она не помнила ни матери своей, ни отца, а лишь дедушку, который почти всё время проводил в поле, появляясь к вечеру на ужин и пару часов перед сном, отдавая любимой внучке. Женщин на ферме не было, лишь несколько раз в дюжину дней приходила откуда-то женщина гораздо младше деда и принося с собой продукты, сладости и отбирая внимание родного и единственного человека. Заир боялась и не любила её, к тому же считала некрасивой и совершенно противным человеком. Она, эта женщина, постоянно просила дедушку отпустить с ней Заир и говорила о выгодах для самой девочки попасть когда-нибудь в храм, став служительницей Господа и веры в Него. Не часто, но после таких разговоров дедушка пил и начинал плакать, разговаривая о непонятных для маленькой Заир вещах сам собой, иногда даже впадая в ярость.