Однако и они помогали нам, когда мы все вместе сотрясали стены старого и доброго дома Герцена только что появившейся тогда песней-гимном «Дети разных народов...»

«Эх, отец, отец, — думалось мне сквозь шум веселья. — Видишь, как изменилось время. Не только в Нераше мои друзья, а по всей земле, нет, не какие-нибудь символические, а личные друзья. Из одного стакана воду пьем, одни и те же песни поем. Слышишь, к себе в Албанию побывать зовут. То-то и оно. А где она, Албания? Небось не доехать бы на твоем Голубчике».

Потом мы получили дипломы. Фатмир и Лазар на правильном русском языке сказали нам слова прощания и уехали на родину. Нас, оставшихся в Москве советских выпускников, увлек и почти всех разъединил водоворот жизни. Тот пошел работать в редакцию газеты, тот засел за роман, тот уехал в колхоз изучать жизнь. Мне удалось устроиться на разъездную корреспондентскую работу в иллюстрированном журнале. В комнате я повесил большую карту Советского Союза и время от времени стал наносить на нее жирные ломаные линии — маршруты совершенных поездок. Веером расходились эти линии от звезды, обозначающей Москву. Одна линия бросилась к Сыктывкару, потом круто повернула на север и через Ухту, через Ижму и Усть-Цильму по Печоре выбралась к Нарьян-Мару, а через него—дальше на восток, над Большеземельской тундрой на берега Карского моря. Другая линия устремилась на юг. Она коснулась города Фрунзе, обогнула озеро Иссык-Куль, запетляла по горам Тянь-Шаня. А там и пошли линии — до Воронежа, до Киева, до Рязани, до Вологды, до Новгорода, до Пензы, до Жданова, до Ростова-на-Дону, — да разве все перечислишь!

Чего-чего не скрывается за линией, проведенной на карте. Сухие пышные мхи, на которых хоть спать ложись (и, правда, спали), полные неведомой рыбы тундровые озера, в черные воды которых ни разу не забрасывалась рыболовная снасть, стаи полярных куропаток, выпархивающие из-под ног, семья лосей, переплывающих Печору; а то еще новгородские бревенчатые церкви, глядящиеся в Ильмень-озеро, а то еще косторезы в селе Ломоносове, а то еще первые мутные потоки оросительной воды, которая с легким шипением впитывается пересохшей землей придонских степей. А Тянь-Шань? Заснеженные, заледенелые исполины над синим-синим Иссык-Кулем. Белые отары овец спускаются со снежных гор к озеру; орлы летают, словно галки, в пятнадцати шагах; слышится отдаленный гул снежной лавины, оглушительный грохот горных рек, в которых, кажется, не вода течет, а клубится мелкая водяная пыль. Велика земля. Красива она так, что ничего уж не может быть красивее ее!

В одно августовское утро 1954 года я с особым старанием выводил новую линию на карте: Москва—Акмолинск—Атбасар. Да и как было не стараться, если только что вернулся из трудной поездки в районы освоения целинных земель. Телефонный звонок оторвал меня от занятия в тот момент, когда я соединял Кустанай с Акмолинском.

— Приезжайте в редакцию, — услышал я голос секретаря международного отдела Иры Шибалковой. — Будем оформлять вас в Албанию...

Итак, Албания. Все не верилось поначалу. Что-нибудь да случится, из-за чего сорвется поездка: заболеет жена или ребенок, попадешь под машину, передумает главный редактор... Но время шло, и вскоре мне вручили большую красную книжицу — паспорт для выезда за границу. Долгое время день отъезда казался далеким: когда-то что-то будет, а потом пришлось спохватиться: четыре дня осталось до отъезда из Москвы, только четыре дня!

Через каждые полчаса звонил мой будущий спутник:

— Сколько рубашек ты берешь с собой? — И, услышав мой ответ, восклицал: — Не мало ли? Ведь там зной, то и дело придется менять. А сколько костюмов ты берешь? Как? Ты едешь без черного костюма? С ума сошел! А разные официальные приемы?

И, наконец, звонок самый важный:

— Приезжай к «Метрополю», пойдем покупать билеты. Что? Где покупать? В «Интуристе». Да, да, сразу и до Одессы и на пароход. Я жду тебя у входа в гостиницу.

Через пятнадцать минут мы встретились... Впрочем, пора сказать о моем спутнике несколько слов.

Он считается одним из лучших фотокорреспондентов нашего журнала. С ним вместе мы отправлялись теперь в третью поездку. Первая была в Киргизию в 1952 году.

Многое забывается и за такой короткий срок, как два года. Я забыл, в частности, что этот фотограф над одним кадром способен провозиться полдня, а в это время жди его на жаре. Помню, снимали отару овец. Раз сорок прогнали ее мимо объектива, овцы падали от усталости, знаменитая чабанка была чуть жива, а он все снимал и снимал.

Забыл я и про нервозный, неугомонный характер товарища и про пожелания шофера Володи, который возил нас по Тянь-Шаню. «Знаете что, — сказал мне тогда Володя, — приезжайте в следующий раз без Романыча, спешить не будем, нервничать тоже».