«Жестокая, бесчеловечная Мегалена! — восклицал он в душе. — Неужели только эта жертва утешит тебя?»

Снова он подавил укоры упрямой совести, снова неутолимый и необоримый пыл его любви к Мегалене толкнул его в бездну самой ужасной ярости. Он поднял кинжал и, отбросив покров с ее алебастровой груди, замер на мгновение, чтобы решить, куда вернее всего будет нанести удар. Снова печальная улыбка мягко озарила ее прелестное лицо: казалось, она улыбается навстречу ударам судьбы, но ее душа тем не менее тянулась к мерзавцу, который хотел отнять у нее жизнь. Обезумев от вида столь прекрасной невинности, даже отчаявшийся, Вольфштайн, забыв об опасности, которую он мог этим навлечь на себя, отбросил кинжал в сторону. Этот звук пробудил Олимпию, и она с удивлением уставилась на него, но тревога сменилась восторгом, когда она увидела перед собой своего кумира.

— Ты снился мне, — сказала Олимпия, едва ли понимая, что это не сон, следуя первому порыву своей души. — Мне снилось, что ты хочешь убить меня. Это ведь не так, Вольфштайн, не так! Ты ведь не убьешь ту, что обожает тебя?

— Убить Олимпию! О боже! Нет! Призываю небеса в свидетели — я никогда бы не смог так поступить!

— И, надеюсь, не поступишь, дорогой Вольфштайн. Но гони прочь такие мысли и помни, что Олимпия живет только ради тебя, и то мгновение, когда ты отнимешь у нее свою любовь, станет печатью на ее смертном приговоре.

Эти клятвы, наряду с мрачными и смертельными обетами вернуться к Мегалене как убийца Олимпии, пронеслись в голове у Вольфштайна. Он не мог сейчас совершить это деяние, его душа стала ареной чудовищной агонии.

— Ты желаешь быть моим? — воскликнула в восторге Олимпия, когда в душе ее блеснул луч надежды.

— Никогда! Я не могу, — простонал взволнованный Вольфштайн. — Я навеки нерасторжимо связан с другой.

Обезумев от этого смертельного удара, нанесенного ее мечтам о счастье, которого обманутая Олимпия так горячо ожидала, она резко вскочила с постели. Только легкая летящая ночная сорочка облекала ее формы. Ее алебастровую грудь обрамляли светлые локоны волос, свободно стекавших на плечи. Она бросилась к ногам Вольфштайна. Внезапно, словно пораженная какой-то мыслью, она вскочила и на миг замерла.

Свет лампы, стоявшей в комнате, упал на кинжал Вольфштайна. Олимпия жадно бросилась к нему, и, прежде чем Вольфштайн успел понять ее намерение, она всадила его себе в грудь. Она упала, утопая в крови: ни стона, ни вздоха не слетело с ее уст. Улыбка, которой не смогли стереть даже смертные муки, светилась на ее искаженном лице, озаряя его черты небесно-прекрасным, хотя и пугающим, выражением.

— Напрасно пыталась я победить жгучие страсти моей души, но теперь я одолела их, — таковы были ее последние слова. Она произнесла их с твердостью и, упав на спину, скончалась в мучениях, которыми, судя по красноречивому выражению ее прекрасного лица, она гордилась.

В чертоге смерти стояла пугающая тишина. Нельзя описать страдания Вольфштайна: некоторое время он не мог ни двигаться, ни говорить. Бледный свет лампы освещал лицо Олимпии, с которого навек сбежали краски жизни. Внезапно, наперекор всему, чувства Вольфштайна отвратились от Мегалены: он не мог думать о ней иначе как о демоне, который стал причиной смерти Олимпии, подтолкнувшим его к деянию, от которого его природа бежала как от вечной смерти. Дикий приступ страшной тревоги охватил его: он упал на колени возле трупа Олимпии, он целовал ее, омывая слезами, и осыпал себя проклятиями. Ее черты, пусть и искаженные мукой жестокой смерти, сохраняли ту прелесть, которая никогда не сможет исчезнуть. Ее прекрасная грудь, в которой еще торчал кинжал, сжимаемый ее рукой, была бледна от потери крови, и полные любви глаза были ныне закрыты вечным сном могилы. Не в силах долее смотреть на этот ужас, Вольфштайн вскочил и, забыв обо всем, кроме того ужасающего происшествия, коему он был свидетелем, бросился прочь из палаццо делла Анцаска, невольно возвращаясь домой по своим следам.

В ту ночь Мегалена ни разу не сомкнула глаз. Ее неистовые страсти настолько истерзали ее душу, что в ней воцарилось мертвенное спокойное ожидания. Всю ночь она не ложилась, но сидела в кровожадном терпении, проклиная медлительно тянущиеся часы и ожидая вестей о смерти соперницы. Утро окрасило серым восточный небосвод, когда в столовую, где по-прежнему сидела Мегалена, торопливо вошел Вольфштайн, безумно воскликнув: