— Вот тут, — Ренар остановился у какого-то угла, от которого действительно шло тепло. Рядом, в паре шагов, за плотной занавеской прятался вход во внутренние помещения для слуг.

Я прислонилась спиной к стене и пожалела, что в местных тавернах мало стульев и табуреток. Колени все еще дрожали.

— С тобой точно все хорошо? — спросил Ренар, пытаясь заглянуть мне в глаза.

Я моргнула и сделала глубокий вдох.

— Точно, — соврала я. — И если ты принесешь мне что-то, в чем нет алкоголя, мне будет еще лучше.

Он рассмеялся и исчез в толпе, а я прижалась затылком к теплой стене и прикрыла глаза.

Певица все еще вела мелодию, кто-то подыгрывал ей очень тихо, кто-то подпевал, тоже тихо, словно боялся спугнуть. Я шмыгнула носом, уговаривая себя, что это все холод, но на самом деле мне очень, очень хотелось разреветься.

И от этой дурацкой красивой песни, и от усталости, и от всего остального. И больше всего — от собственной беспомощности.

Кто-то дотронулся до моего рукава, осторожно, словно боялся напугать — но в итоге напугал.

Я вздрогнула и открыла глаза.

Передо мной стояла незнакомая девушка, худенькая, чуть выше меня. Она казалась усталой и встревоженной и рассматривала меня пристально, как человека, в котором угадали знакомые черты и теперь пытаются понять, показалось или нет?

Глаза у нее были светлые, почти неприятные.

Я попыталась отодвинуться в сторону, подумав, что мешаю ей, но девушка слабо мне улыбнулась и протянула ладонь, сжатую в кулак.

— Кажется, это твое, дитя, — сказала она ласково.

Свет вдруг лег на ее лицо так, что стало ясно: она куда старше, чем я подумала в первый момент, и имеет полное право называть меня «дитя».

Ее ладонь раскрылась, цепочка скользнула вниз, сверкнули блики на гранях горного хрусталя. Я почувствовала себя так, словно меня ударили — в который уже раз за сегодня? — и схватила кристалл, крепко сжав его в руке.

— С… спасибо! — выдохнула я, надеясь, что меня было слышно.

Она снова коснулась моего рукава. Не руки, не плеча — будто бы сама меня боялась.

— Осторожнее, — сказала она тихо. — И с музыкой, и с зеркалами.

Я растерянно застыла, не понимая, о чем она. Мой взгляд выцепил в толпе рыжее пятно — Ренар махнул мне рукой, в которой был глиняный стакан.

Незнакомка исчезла. Так же незаметно, как появилась.

Рядом со мной, у самой стены, вдруг оказался большой кот, черный-черный, очень пушистый и величественный. Он умывался, поглядывая на меня, словно ждал подачки или наблюдал, что я буду делать.

Я посмотрела на свою руку, на кристалл — тот же самый, сомнений у меня не было, и поняла, что совсем запуталась.

***

— И что это было?

Мы шли по улице, уже изрядно опустевшей. Почти у каждого крыльца горел фонарь, а то и не один. Издалека раздавались отголоски музыки.

— Так что это был за внезапный побег, господин волшебник? — Ренар толкнул Кондора локтем.

Тот поморщился и покосился на меня. Я вжала голову в плечи и поежилась от этого взгляда.

— Захотелось прогуляться, — сказал Кондор. Голос его был спокоен. — Душновато стало.

— Или ты просто кого-то избегал? — спросил Ренар хитро.

Кондор не ответил.

Мы прождали его долго. Часов в таверне, конечно, не было, но за то время, пока Кондор отсутствовал, я успела согреться, перехватить что-то посерьезнее пряника, понаблюдать, как Ренар флиртует с девицей в венке, расстроиться, еще раз встретиться с черным котом — он оказался рядом на лавке, на расстоянии вытянутой руки от меня, и снова смотрел так, словно ждал от меня чего-то.

На «кис-кис» кот презрительно дернул ухом.

Потом Кондор вернулся — и мы ушли. Я не успела понять, когда они это решили, но вот я здесь — на улице, которая ведет к дому господина Оденберга, в пальто и шали, которая заменяла мне шарф. Мне холодно и все еще тревожно, но я уже трезва и больше всего хочу добраться до своей комнаты в замке и спрятаться под двумя одеялами.

Дом Мастера Герхарда стоял недалеко от площади, на которой все еще оставалось много людей. Его окна были темны. Хозяин его то ли тоже сидел где-то, то ли спал, и в последнее мне верилось больше. На двери не висел венок, на крыльце не стоял фонарь, словно Герхард, черствый сухарь, противился общему веселью, как Эбинизер Скрудж.