— Эй, трясучка! Потерпи до следующего базара, пока я не продам что-нибудь, лишь бы от тебя избавиться. Надоел!

После таких бесед пастух всегда с обидой решает бросить пасти частный скот и со следующей зимы взять колхозное стадо.

Он ловко сдернул с бутылки блестящую крышечку и до половины наполнил граненый стакан. Посидел.

Раньше горлышко этой самой заливали сургучом.

Рука его тряслась, словно лежала на рычаге заведенного трактора. Водка в стакане плескалась, как вода, растревоженная студеным осенним ветром. Заметив это, пастух прикрыл веки, запрокинул голову и влил в себя зелье.

Ящерица под устели-поле оперлась на передние лапы и вытянула шею, чтобы лучше видеть.

Вскоре стали забываться обиды на таких, как Катша.

Стадо, наевшееся по утреннему холодку, сейчас отдыхало. Пастух сидел размягченный, готовый простить весь мир, воспоминания ласково вели его по приятным тропам пережитого. Сладкое воспоминание коснулось его сердца. Было оно коротким, как и все сладостное в жизни. Казалось, давно сгорел в сердце тот миг беспечной юности, но нет, оказывается. Тлеет горячим угольком в чуть теплой золе. Настает момент, и разгорается уголек тем жарче, чем сильнее дохнет на него ветер прошлого.

Да-а-а, с тех пор прошло уж сорок лет. Одни покинули этот мир, другие пришли. Джигит, который некогда осмелился подсесть к дочери раскулаченного бая и спеть ей озорной куплет, стал теперь стариком с трясущимися руками. Но руки у него тряслись и в ту пору. Всю жизнь он помнит об этом, а если и забудет, то ему услужливо напомнят.

На одном из веселых, пьяных сборищ любителей бузы подошел он ко взрослой дочери раскулаченного бая и пропел:

Но девушка и не подумала остаться в долгу. Не из тех оказалась, что ищут нужное слово в кармане, словно нищий медную полушку. Со своей женге спела она ответ молодцу. Не запомнил ее песни пастух, только последняя строчка врезалась в память. «Юноша, ты лучше не трясись, не то всех своих вшей порастеряешь. А это тебе убыток», — жестоко спела она.

Ах, как тогда над ним смеялись! Багровые рожи! Козлиные бороды! Хохочущие рты!..

Этого не забыть. Если бы на глаза ему попалась щель, он сумел бы юркнуть в нее. Если бы черный казан с мутной бузой был глубоким, как колодец, он бы прыгнул туда. Не нашлось тогда человека, кто посочувствовал бы ему, поддержал, утешил. И он напился допьяна.

Покойная мать говаривала:

— Джумали, эй, Джумали, мой единственный, у аллаха выпрошенный! У тебя руки трясутся оттого, что в детстве ты часто колотил своего племянника Садыркула. А племянника бить нельзя. Так кого же ты винишь?

Клочок тени от бешмета давно передвинулся, открыв голову хозяина палящим лучам солнца. Струйки пота бежали по щекам.

— Прошу вас, кудаша, — сказал пастух, стоя на коленях и почтительно протягивая перед собой стакан водки. Горько, смешно и больно было ему.

Ящерица в траве встревожилась.

Глаза пастуха в мутной пленке опьянения закрывались сами собой. Он раскачивался из стороны в сторону, как при чтении Корана. Дрожь его рук стала незаметной.

— Ах, кудаша, не отказывайтесь!

Молчит девушка. Сейчас ей не хочется позорить его, как сорок лет назад. Незачем, и не хочется. Она смущенно улыбается, лукаво косится бархатными глазами. Белогорлая кудаша! Гибкий стан ее изогнулся. Тонкой рукой поймала она тяжелую косу, туго заплела ее конец и снова перебросила за спину. Улыбается. Ему улыбается.

Пастух снова вогнал в глотку горькое зелье и вылил в стакан остатки из бутылки.

— Прошу вас, ненаглядная кудаша!

Он пытается встать на ноги. Замерла ящерица. Настороже. Проползла устели-поле, вильнула хвостом, обернулась. Нет, она не боялась этого человека, стоявшего на коленях со стаканом в руке.

— Ох, сердце мое, кудаша! — пробормотал пастух и тяжело сел, словно упал.

Опасность была с другой стороны. Ящерица неслышно скользнула в заросли козлобородника. Подъехал колхозный объездчик.

— Человек это или джинн? — подивился он, привязал коня и присел на корточки перед пастухом.

— Прошу вас, кудаша! — пригласил тот.

— Извольте, кум!