Но включение в книгу «Аргамака», возможно, не входило в намерение И.Э. Бабеля. Как я уже писал, по этому поводу единого мнения нет, нет его и у меня, поэтому вернемся к восьмой новелле «Конармии».

Может быть, по той причине, что центр повествования действительно приходится на этот рассказ, он и включает в себя так много символов – тут и жрецы, и жертвоприношение, и параллели с Писанием, и прочее, прочее, о чем я уже писал. Мало того – само название тоже не очевидно-понятное: почему первый гусь? А были потом и другие? Или как? Опять же – ни в предшествовавших, так сказать, «экспозиционных» семи рассказах, ни в последующих двадцати семи главный герой более не пролил ни капли крови. Ни птичьей, ни человеческой.

Да, этот гусь – первый для Лютова, но вообще – второй, ибо первым был гусь корнета Александрова. Так что документальная основа в этом рассказе есть – как и в прочих произведениях конармейского цикла. Но зафиксирована она не им, и не в дневнике.

Что же – Бабель читал «Записки кавалерист-девицы» и позаимствовал эпизод из воспоминаний Н.А. Дуровой, причем тоже эпизод о единственном пролитии крови легендарной кавалерист-девицей? Можете проверить, ежели сомневаетесь: ни разу более не описывается в ее записках применение оружия для причинения смерти какому-либо живому существу. Опять-таки: сабля, из-за которой я и начал сравнивать две книги, именно сабля, а не гусь; сабля, почему-то, зачем-то валявшаяся бесхозной во дворе, сабля эта – была, и сабля эта – из отчего дома Дуровых, из «Записок кавалерист-девицы». Я даже думаю, что саблю эту Бабель упомянул как сноску, как примечание: мол, см. воспоминания Дуровой. Ибо он вовсе не заимствовал – он подобрал адресованный ему через столетие эпизод. Письмо дошло до адресата.

Но все сказанное – оно ведь недоказуемо. Что же, я пишу не результаты литературоведческих штудий, отнюдь. Литература меня интересует только и исключительно как читателя. И анализирую я литературные произведения, романы и рассказы, стихи и поэмы – только и исключительно на основании возникших в процессе чтения ассоциаций и ощущений, причудливой мозаики цитат, вдруг всплывающих в памяти.

И потому, если кто-нибудь задаст мне вопрос – заимствовал ли Бабель эпизод у Надежды Дуровой, я либо промолчу, либо повторю замечательно мудрый ответ одного раввина:

«Ах, какой хороший вопрос! Какой чудесный вопрос! Не будем же портить его ответом!»

…Да, насчет четвертого портрета хана.

Четвертый художник – у него суть была как раз женственная, бабья. И взгляд у него был женственный, смотрел он по-бабьи, как сказал тов. «Будённый»-Орловский. Видел он не то и не так. Хан на его портрете – четвертом портрете – предстал обнаженным. И усохшее, изъеденное венерическими болезнями и излишествами мужское естество злобного и жестокого правителя-самодура художник так богато, так пышно украсил драгоценными камнями, золотом и серебром, что тиран изумился.

И никак не мог решить – хорош портрет или плох.

Потому оставил художника в живых.

Правда, ненадолго.

Желтые дожди. Артикль, Тель-Авив, № 43

Молитесь, люди, о Каспаре. Лехаим, Москва, № 5, 2020

«И сказал я: это вкус смерти». Артикль, Тель-Авив, № 46

Искренне Ваш – Шейлок. Лехаим, Москва, № 4, 2018

«И наша жизнь лишь сном окружена». Новый мир, Москва, № 2, 2019

«Жил да был Восточный экспресс». Лехаим, Москва, № 9, 2020

«Что в имени тебе моем?». Артикль, Тель-Авив, № 41

Черт по имени Янкель. Лехаим, Москва, № 11, 2020

Альфа и омега, омега и альфа. Новый мир, Москва, № 6, 2019

Метод Верна – Этцеля. Лехаим, Москва, №.3, 2021